Так и здесь. Егорка забрался на плотину, ползком с киркой на весу (кирка все же мешала) добрался до середины и, здесь, балансируя на слегка дрожащих ногах, поднялся во весь рост. Когда ему Павлуша скомандовал: «Бей!» – они, Павлуша с Любомиром, именно как глупые дети, стояли у основания плотины; задачей своей они считали – растаскивать по сторонам отлетевшие куски плотины.

– Бей! – еще раз крикнул Павлуша, и Егорка со всего маха ударил киркой по плотине.

Вряд ли уж сила удара была такая мощная, просто пришло время, истончилась жизнь могучего бобриного плотинного сооружения: вдруг плотина посыпалась, как игрушечный, как карточный домик. Видно, настолько уж она прогнила и изжила себя, что достаточно было легкого толчка – и по кусочку, по куску, по кусищу буквально на глазах обваливаться начала ветхая конструкция. А вместе с этим в образовавшийся пролом хлынула вода из Бобриного омута: да что хлынула – не хлынула, а как будто водопад извергся сверху на дно бывшего русла Полевушки, на то дно, которое уже десятилетиями превращалось в пашню и где со временем, чуть в стороне, выстроились в ряд последние из последних домов на улице Миклухо-Маклая.

Егорку подхватил не водопад, он просто от неожиданности потерял равновесие и, взмахнув несколько раз руками, бросив кирку, камнем пошел вниз; и вот именно там, внизу, ударился головой о булыжник.

Умер он сразу.

А Любомир просто не умел плавать; стремнина подхватила его и закрутила в себе, он сразу наглотался затхлой воды, растерялся, запаниковал, еще больше хлебанул воды и камнем пошел на дно, хотя река долго еще рвала и метала его тело.

Умер он, видимо, в муках.

Дольше всех боролся за свою жизнь Павлуша: он умел плавать; он умел жить; он умел думать; он был очень умный; он был необыкновенный; он не мог поверить, что сейчас, вот сейчас он умрет, уйдет из жизни навсегда, он еще ничего не успел сделать, открыть, добиться; его несло и несло бурным потоком, то накрывая с головой, то давая ему передышку, но сил, физических сил, все-таки не хватило ему, и он утонул от бессилия, от отчаяния, от полного истощения.

Не сжалилась над ним жизнь.

Много событий утекло после того случая, многие вообще уехали из поселка. Оставили свои дома, родные могилы. Некоторые дома, когда река Полевушка разлилась в полную мощь, были напрочь затоплены, особенно те, которые стояли на окраине улицы Миклухо-Маклая.

Валентин Семенович с Ниной подались на родину Валентина в Саратовскую область, в город Балашов. Марьяна уехала к родной сестре Ульяне, в Сибирь, на Алтай. Статного, красивого и высокого Кирилла Семибратова увела от Ады какая-то очередная красавица, взяла его за руку и отвела, покорного, к себе домой. Ада (в память об Егорке) вернулась к Захару, больше не шалила с мужчинами, а смеяться перестала совсем. Жили они теперь на Красной Горке, у бабушки Тоши.

И только один бедный Роман Абдурахманов как бы слегка свихнулся с тех пор. Жилья у него не было, работу потерял (выпивать начал), и бродил он по поселку, как неприкаянный. Чаще всего ночевал в избушке Азбектфана, а как он там устраивался, одному богу известно.

Жалел его Захар, иногда приводил на Красную Горку, к матери Тоше. Подкармливал.

Вот такая история случилась на Урале, в небольшом пригородном поселке.

В Ярославль Петров приехал в командировку.

Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой – в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации – все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр – напротив гостиницы – с бесконечными афишами современной киногалиматьи – и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не больше двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам – явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга, – и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.

В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте – и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.

А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.

Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен.

– Как устроились, Владислав Юрьевич?

– Превосходно, – искренне, бодрым тоном ответил Петров. – Просто отлично.

– Можно за вами заезжать?

– Да, пожалуйста.

Через десять минут перед входом в гостиницу с мягким шипом остановилась черная «Волга». Моложавая женщина, в узко обтягивающей бедра юбке, в таком же жакете, который покроем своим подчеркивал стройность, изящность и деловитость хозяйки, вышла из машины (Петров видел все это в окно) и взглянула наверх, как бы решая: подниматься или подождать товарища Петрова здесь, внизу? Петров решил не утруждать Елену Васильевну, накинул пиджак, подхватил «дипломат» и вышел из номера. Где-то между первым и вторым этажом они встретились с Еленой Васильевной на лестнице, улыбнулись друг другу – Петров открыто, искренне, Елена Васильевна – приветливо, но несколько официально, конечно.

– А я уж решила…

Но Петров еще раз улыбнулся ей:

– Ничего, ничего… Я увидел – вы подъехали, пошел вам навстречу.

В машине Петров в первую очередь поздоровался с водителем, тот вежливо кивнул в ответ. Петров никогда ни с кем не панибратничал, но и ни на кого не смотрел свысока – это была даже не выучка, это жило в крови. И люди относились к нему соответственно – с уважением, без похлопывания по плечу, но и без излишней скованности. Это относилось как к большому начальству, так и к простой горничной или уборщице в номере. Высокого роста, с открытым лицом, подтянутый, стройный, в командировках – всегда в джинсах и темно-коричневом замшевом пиджаке, с «дипломатом» в руках, Петров на всех производил одинаково хорошее впечатление. При этом он вызывал в людях доверие – тоже немаловажная черта при работе Петрова. Человека он обычно выслушивал внимательно, до конца, никогда не перебивал и не подталкивал к излишней откровенности; привыкнув к Петрову, к его мягким деликатным манерам, которые иногда окрашивались легкой и не обидной иронией, человек сам все рассказывал о себе, делился иной раз такой сокровенностью, что позже невольно стыдился обнаженности своих тайн.

А вот тайнами людскими Петров иногда злоупотреблял. То есть пользовался ими. Но – во имя искусства. Ибо искусство, считал Петров, это когда тайна одного открывается для всех. Открой в человеке тайну, но так, чтобы она была интересна другим, – и ты художник.

А Петров хотел быть художником. Он был журналистом, но мечтал стать художником.

Ведь художник – единственный человек, побеждающий время.

Так думал Петров.

Когда они приехали к начальству, разговор состоялся короткий, деловой, с пользой для обеих сторон.

– Не буду скрывать, – сказал Петрову собеседник, – нам очень лестно, что всесоюзный журнал, который вы представляете, обратил внимание на наш опыт. Да, у нас по этому вопросу дела действительно обстоят несколько лучше, чем где-либо в республике. От всей души желаю вам удачи в поисках и подборе материала. По всем вопросам вашим помощником и гидом будет Елена Васильевна. Надеюсь, вы уже познакомились?