– А ты что, фон-барон какой-то? – поддел его Кирилл. – Тебя и критиковать нельзя? Подумаешь – журналист, а ни в огне, ни в молниях не разбираешься. Не знаешь, откуда есть живая жизнь пошла…

– Да ты сам фон-барон-фанфарон! – разозлился Валентин Семенович. – Придумал какую-то галиматью про огонь, про молнию, рассказывай вон свои сказки Аде, она тебя внимательно выслушает и по голове погладит.

– Чего-чего? – напрягся Кирилл.

Но тут выручила всех Ада. Как всегда, впопад и невпопад, весело рассмеялась, а вот слова сказала недурные:

– Мальчишки, не ссорьтесь. На каждого своей вины хватит. Кстати, о вине. Давайте лучше выпьем. Выпьем, выпьем и снова нальем! Ну, давайте?!

На следующий день Роман на автобусе повез Верочку с Антошкой в город. Автобус он выпросил у начальства, чтоб увезти кое-какую мебель Верочки на новую квартиру, а главное – чтоб растянуть неминуемое расставание с Верочкой и с Антошкой. Роман крутил баранку хмуро, сосредоточенно; Верочка, как ни в чем не бывало, отрешенно, а главное – очень спокойно и невозмутимо, смотрела за окно, один Антошка бесился в полупустынном салоне автобуса, прыгал с сиденья на сиденье, смотрел то в заднее, огромное, как у самолета, окно-экран, то пристраивался к боковым окнам: всё ему интересно и занимательно. Он толком еще не осознавал перемен, которые происходят в их семье (Верочка пока не объяснила ему, что в очень скором времени Роман уже не будет отцом, что и жить они не будут больше вместе, и что вообще в реальности он и не отец никакой, а так… а главное, главное, что должен Антошка уяснить, зарубить себе на носу: больше никаких встреч с Романом, ни к чему; чем быстрей забудется Роман, тем лучше для всех: не надо будет рвать ничье сердце, так вот – Антошка еще не осознавал до конца, что случилось в их жизни, и поэтому резвился в салоне, как только мог.

После восемнадцатого километра Роман вдруг свернул с большака на лесную дорогу, которая вела в Дом отдыха Курганово.

– Ты чего это? Куда? – напряглась Верочка.

– Да так. Надо…

А надо ему было, чтобы они еще побыли вместе, и именно там, около Дома отдыха, где они не раз отдыхали всей семьей, где были, как ему казалось, счастливы.

Подъехав к зданию Дома отдыха, Роман вылез из кабины, деловито обошел автобус, попинал сапогом шины, – будто проверяя, все ли в порядке. Все, конечно, было в порядке.

– Ладно, ладно, поехали, – поторопила Верочка. – Знаю, чего ты завернул сюда.

– Знаешь?

– Знаю… Но былого не вернешь. Поехали!

Около Горного Щита (деревушка такая) Роман опять притормозил, вышел из кабины и вновь, как прежде, попинал по колесам автобуса.

– А здесь чего? – насторожилась Верочка.

– Ты не помнишь? – Она не ответила. – Здесь я впервые поцеловал тебя.

– О, господи!

– Для меня это было целое событие.

– Какой же ты романтик, господи! Чепуха все это, поцелуи, охи, обниманья… ты еще расскажи, где, около какого куста или моста, признался мне в любви.

– И этого ты не помнишь?

– Не смеши меня!

– А я помню. Это было на Чусовой, как раз около цветущего, благоухающего куста черемухи, весной…

– Батюшки, какие подробности! – И теперь она уже с какой-то даже злобой приказала ему: – Или мы едем дальше, или высаживай нас здесь: найдутся желающие подбросить.

Что было делать? Роман покорно передернул ручку передачи, и автобус сразу, на второй скорости, рванул вперед.

Через полчаса они въехали в город Екатеринбург.

В тот же самый день, ранним утром, трое пацанов-друзей – Егорка, Павлуша и Любомир – отправились к реке Полевушке, ко вчерашнему костерку. Взрослые накануне вчера утомили их своей болтовней, громкими восклицаниями, взаимными обвинениями, несбыточными прожектами и той обычной чепухой, которая суть всякого праздного застолья.

Костерок быстро вспыхнул вновь (на вчерашних-то углях), ребята бросили в котелок крупные, надвое разрезанные картофелины, тройку луковиц, перец, лавровый лист, а когда картошка дошла до кондиции, бросили в варево несколько окуньков и ершей (со вчерашнего еще остались, захватили из дома). Уха дымилась, и по низким прибрежным травам, казалось, растекался ее наваристый запах, и не только по травам, но и по кустам – по орешнику с черемушником, да и по всей округе, конечно.

Чудом из чудес было то, что Павлуше удалось сегодня удрать от матери. Во вчерашнем гулянье Марьяна отравилась, лежала пластом дома с холодным мокрым полотенцем на лбу, охала и стонала (голова раскалывалась), но продолжала и лёжа цепко держать Павлушу за руку: «Не уходи, постой, побудь со мной… Куда ты? Что с тобой? Куда ты рвешься?»

– Матрица, ответь, пожалуйста, на один сакраментальный вопрос твоего сыночки: «Должен он держать свое слово или не должен?»

– Это смотря какое слово – заветное или болтовня, может?

– Разумеется, заветное. Вчера, на реке мы договарились с друзьями, что сегодня вновь соберемся у костра – для решения проекта большой всечеловеческой важности.

– Не пугай меня, сыночка! Какой проект? О чем ты? – Марьяна еще крепче вцепилась в руку Павлуши.

– Этого пока твой сыночка сказать не может. Это тайна, а то я буду предателем в глазах самых верных друзей.

– Но Матрице-то можно сказать? Хотя бы намекнуть?

– Матрица сама скоро узнает про всё. Нужно только философское терпение.

– Ничего страшного?

– Ничего.

– Ах ты, философ мой! Ладно, иди сегодня, сыночка, только не подведи меня. У меня сил нет не то что покормить тебя, но даже встать с постели. Но, пожалуйста, – недолго? Хорошо? Договорились? Поцелуй Матрицу!

Вот таким чудесным образом оказался на берегу Полевушки вместе с друзьями и Павлуша. Жаль, не было с ними сегодня Антошки, да тут случай особый – их семья переезжала в город.

Как только уха созрела, ребята вытащили рыбёшек из котелка на большую миску: всякий рыбачий охотник знает – начинать лакомиться нужно не с бульона, а с рыбьего хвоста, обглодать каждую косточку, обсосать каждую разваристую окунёвую головушку (с ершом, правда, дело сложней, его обгладывать себе дороже: исколет тебя, как пиками).

Ели, мурлыча от удовольствия, хлебали наваристую юшку, налегали на черный хлебушек.

А между делом нет-нет да вставали и подходили к плотине, то один подойдет, то другой, будто примеряясь к чему-то.

Так и было.

Захватили они сегодня с собой несколько лопат, кирку и лом и, пока ели уху, поглядывали то на инструмент свой, то на плотину, то друг на друга. Заводилой, похоже, был Егорка, самый ухватистый и деловой из них, хотя и не любящий громких речей; Любомир – тот вообще всегда молчал, не то что бы не выражая своего мнения, а просто как бы говоря: «О чем тут думать? Всё и так ясно», ну, а теоретическую базу, естественно, подвел Павлуша. И вчера, и сегодня он примерно одну и ту же мысль развивал:

– Если вы успели заметить, друзья, взрослый тип человечества – ленив, болтлив и мечтателен. Прежде чем приступить к любому важному начинанию – этот тип настолько извернётся в словах, что почти полностью забывает, о чем только что шла речь. Взрослые – они больше дети, чем мы, потому часто и впадают в детство, а у нас мысли зрелые, без компромиссов. Пришло наше время. Время взрослых детей. Свободу природе! Свободу водной стихии! Свободу рыбному царству и всему живому миру!

– Ну, начинаем, друзья!

Идея у них была бредовая: сломать плотину. Освободить Бобриный омут от гниения и затхлости. Дать наконец рыбе свободу, чтобы она не задыхалась в омуте, особенно в зимние трескучие морозы, когда лед бывает толщиной в три лопатных штыка. Сколько уже было попыток, начиная с прошлого века, осуществить наконец эту затею, – всё прахом. Но что такое жизнь? Жизнь – это крепкий, мощный канат, который от времени все утоньшается и утоньшается, превращаясь постепенно в тонкий волосок. Волосок рвется – канат лопается, – и жизнь (такая мощная, крепкая, даже, казалось бы, вечная) надламывается. Жизнь исчезает. Жизнь уходит. Жизнь превращается в ничто.