– Не-е, я теперь в избушку этого страшенного Азбетфана – ни ногой, чего мне в ней делать? – испуганно проговорил Любомир.

– Ладно, не бойся. Вместе-то нам ничего не страшно. Главное – высвободить речку, рыбье царство и Бобриный омут…

«Надеюсь, ты понимаешь, что после развода не можешь претендовать на долю нашего с Антоном жилья?» – «Понимаю». – «Так что давай разойдемся по-мирному». – «А что случилось-то? Что вдруг за спешка такая?» – «Ничего, кроме того, что ты изменяешь мне. Все очень просто». – «Ты все это выдумала. Какая измена? С кем?» – «Конкретно с кем, я, конечно, не знаю. Но ты давно охладел ко мне. Я это чувствую. Ты даже спишь, повернувшись ко мне спиной.» – «Как же мне не отворачиваться, если ты с раздражением, с ненавистью отталкиваешь любые мои попытки хотя бы обнять тебя. Не говоря уже о другом…» – «Причина всё та же – твои измены». – «Да не в изменах дело. Ты сама разлюбила меня. Если вообще любила. Тебе было удобно поднять меня из грязи, отмыть, отчистить, обуть и одеть на свой лад, ты устала быть одна после смерти мужа, тебе тяжело было поднимать Антошку на ноги, тебя страшило будущее, да и настоящее тоже, а тут подвернулся я, грязный, неотёсанный милиционер-сержант, обожающий тебя, даже и не представляющий, что можно просто подойти к тебе и о чем-то спросить, просто поговорить, – ты для меня была богиней, существом высшего порядка, – и вот ты снизошла до меня, подняла из грязи, и как я был тебе благодарен за это! Я был на седьмом небе от счастья. И, конечно, служил вам с Антошкой верой и правдой, даже и не помышляя, что когда-нибудь всё это может рухнуть. Ты уезжала и уезжаешь в город, иногда на день, иногда на два, а в последнее время и на всю рабочую неделю, а мы с Антошкой остаемся вдвоем, я готовлю еду, стираю белье, занимаюсь хозяйством, огородом, чиню и подлатываю заборы, рухнувшее любимое твое крыльцо, каждый день жду тебя, не переставая обожать, а ты возвращаешься домой холодная, властная и чужая, по любому поводу недовольная, всегда ворчащая и с разными претензиями ко мне, а я все равно обожаю тебя, ты должна понять, что…» – «Я все, все понимаю, даже и то, что ты так обожаешь меня, – тут она усмехнулась, – что завел себе девок на стороне!» – «Никого я не заводил! Тебе просто удобно придумать все что угодно, лишь бы избавиться от меня. Я надоел тебе. Ты устала от меня. Ты устала от всех своих проблем. Ты устала ухаживать за могилой мужа, и тебя это страшно угнетает, потому что он столько принес тебе горя и зла, он оставил у тебя на руках сироту Антошку; и это и многое другое – всё опостылело тебе в нашем поселке, все напоминает о трудной тяжелой твоей доле вдовы, а самое главное: ты поняла, что теперь я тебе не нужен, я чужой для тебя, я был нужен, когда мы вместе с мальства поднимали сироту Антошку на ноги, а теперь он уже большой, он настолько большой и взрослый, что в свои одиннадцать лет твердо определил свою судьбу: буду только журналистом, буду как дядя Валентин, Валентин Семенович, – искать правду, истину, буду защищать людей, поддерживать их в любом горе или в любых трудных проблемах…» – «Ну, нагородил, служивый, напридумывал за Антошку… ты сам непроходимый романтик, поэтому хочешь видеть Антона таким же, каким видишь себя – но только в мечтах своих, а не в делах. Ведь ты совсем, совсем другой, чем рисуешь тут картинки передо мной…» – «Какой же я?» – «Сказать тебе правду? Ну что же… Ты инертный, безынициативный, не в меру покладистый, ищущий женской похвалы, слабый на чужое лестное о тебе слово… Да и ленивый ты, хоть можешь и работать на десяти работах, потому что работаешь по принуждению, а не по призванию. Прикажи я тебе: иди туда – идешь покорно, скажу: пой песни – поешь с азартом и упоением, бросай милицию – уходишь в шоферы (потому что там гораздо больше платят)…» – «Но ведь это я для тебя, для вас же стараюсь… ты сама меня к этому подталкивала». – «Да, я подталкивала. И везде и всегда подталкиваю. А ты сам? Чего ты сам хочешь? Какую личную судьбу строишь? Судьбу женского подкаблучника? Судьбу служаки-милиционера, который резво козыряет жене по любому ее капризу?» – «Вот я и говорю: я тебе надоел. Ты устала от меня. Разлюбила. А скорей всего – и не любила никогда. И поэтому придумала разом решить свои проблемы: меня вышвырнуть из вашей жизни. Продать квартиру и раствориться с Антошкой в большом городе, начать жизнь с нуля, с нового листа. Я тебя понял, я все понял, хоть ты и считаешь меня беззубым романтиком и никчемным человеком». – «Ну, мы можем так препираться хоть до второго пришествия, а все равно не поймем друг друга. Я развожусь с тобой и предупреждаю: от нашего с Антоном жилья ты не получишь и метра! Да, мы продаем квартиру и уезжаем в Екатеринбург, но тебя это не касается никаким боком». – «И тебе не жалко меня? Не жалко, что я остаюсь, как брошеный пес, без тепла, без жилья, без семьи?» – «Вот именно на это, как все мужики, ты и рассчитывал всю жизнь: на бабскую милость. Нет, дорогой, займись теперь сам своей судьбой. Хватит мне тянуть на себе вашего брата-мужиков – или пьяниц, или тряпок, или изменников, – сыта по горло!»

Эта традиция поддерживалась семьями каждый год: первого июня, в день Защиты детей, они делали совместную вылазку на природу подальше от Бобриного омута, поближе к реке Полевушке. Растягивали на берегу туристическую палатку, приносили с собой кто что мог: закуску, выпивку, мясо для шашлыков, салаты, фрукты, ну и все такое, разжигали костер, и начиналось пиршество. Четыре семьи: Ада с Кириллом (Захар давно был не в счет), Марьяна (естественно, без Алиар-Хана Муртаева, который растворился-исчез из поселка), «мадам Нинон» с Валентином Семеновичем и Верочка с Романом Абдурахмановым (они хоть и развелись, и даже Верочка успела продать квартиру, все-таки пришли на эту прощальную для них трапезу вместе). Ну и, естественно, дети-пацаны тоже были с родителями: отдельно устраивали себе костер, пекли до углистой черноты картошку, запивали ее ароматным топленым молоком, расставляли в округе удочки и жерлицы.

А ведь наступило уже лето, первый день лета! После зимы, а затем и после затяжной дождливой весны пришла наконец благодать, солнце пробивалось сквозь орешник и густую черемуху мягкими теплыми лучами; наверху, где-то в кронах молодого дубняка поцвиркивали то ли синицы, вернувшиеся (после зимних будней в городах и поселках) в свои заповедные лесные края, то ли даже чечетки, которые в последние годы совсем перестали прощаться с уральскими просторами и, облюбовав какую-нибудь особенно раскидистую березу, шныряли там среди веток, ища вкусные почки; но почки еще только-только начинали набухать, не пришло еще время побаловаться чечёткам любимым их лакомством.

Под шашлычки, под вино разгораются постепенно откровенные разговоры, а то и горячие споры. О том, как мы живем, что с нами происходит или, например, о том, как мы относимся к природе, которая нас кормит, а мы разве отвечаем нашей кормилице сыновней благодарностью? Вот, к примеру, взять хоть наш Бобриный омут, который как образовался-то? А так, что когда-то облюбовали один из двух рукавов Полевушки бобры, год, два, три, много лет – строили здесь свою запруду. Валили сосны, осины, березы, даже дубы, тащили валежник, кустарник, затыкали дыры и пробоины, но Полевушка вновь и вновь побеждала. Река быстрая, глубокая, полноводная, а главное – строптивая (говорят, еще в прошлом веке местные крестьяне-промысловики пытались изменить ее русло, заставить объединить рукава в одну стремнину, – не получилось у них), а бобры вновь, десятки лет возводили новую плотину, без своего царственного омута не было для них бобриного продолжения рода, и вновь плотину сносило бурным потоком, но бобриная смекалка, упорство и даже какое-то безумие (с человеческой точки зрения) в конце концов одержали победу; возвели они свой омут-водоем, а Полевушка с тех пор текла только одним руслом-рукавом.

Но годы шли, долгие годы, и что в конце концов случилось? А случилось вот что: омут стал заиливаться. Чем больше он заиливался, тем больше задыхалось рыбы долгими уральскими зимами под крепким льдом; весной, когда сходил ледяной панцирь, дохлая рыба кишьмя кишела, накрывая весь омут тлением и гнилью, далеко вокруг отравляя прибрежный воздух; бобры не выдерживали, начинали покидать обжитые места и уходить вверх по течению реки, искать новые изгибы Полевушки для строительства другой какой-нибудь плотины… Организовывали даже рейды: рыбаки, школьники, волонтеры приходили зимами к омуту, долбили лед ломами, сверлили коловоротами, били пешнями, а затем черпаками выуживали ледяную крошку, – ничего не помогало: все больше задыхалось рыбы в Бобрином омуте, все дальше разносился запах и тление гниющей рыбы.