– Вы же были председателем фермерского союза?

– Был. Только на земле ни дня не работал. Деньги закрутили. Действовал по тогдашним схемам. Покупал – перепродавал технику. Потом мыкался с городским АТП – досталось за гроши, но все съели запчасти и налоги. Под конец сумел взять кредит в двенадцать миллионов. Восемь прилипло к рукам, но упал как снег на голову Колька Петухов – казачий атаман, крест целовал, взял мои восемь да у Честноковых два миллиона. Просил на месяц, а пропал на два года. Братья выбили из него кафе «Чайка», я б не сумел. Но потом кафе сгорело – подожгли конкуренты.

– Зачем же брали землю?

– Думали – накормит. Но ввязались и быстро поняли, что крутить деньги выгодней. А потом поехало, навалились налоги. А в 90-х налоги драли со всего. Девчонки из налоговой в новой системе не разбирались, мы тоже. Дикий лес был, и мы в нем – партизаны. Я теперь и сам не понимаю, зачем землю брал. Наверное – романтика…

Вернулась Алена. Накрыла стол. Сергей съел куриное крылышко – отвык от мяса. Кости отнес котам.

Приехавший напросился в зимник. Пришлось вести в соседнюю избу, где начинали жить с Аленой. Теперь здесь пережидали холода пчелы.

– Я дверь открою, свет зажгу – двигайтесь без суеты, не шумите, пчелы все слышат.

Толстый журналист сунул нос, оглядел стоящие, как гробы, ульи, занавешенные окна.

– Весной восстанут с солнцем.

– Что ты их обожествляешь! – не стерпела Алена.

Рассказать, что он тут чувствовал, что слышал? Отвезли бы в дурку и, наверное, были бы правы.

На этом визит закончился. Присели на дорожку.

– Самогон из меда гоните? – спросил москвич.

– Пил, когда в АТП работал, теперь мне не надо.

Поймал взгляд Алены, опустил голову.

– Езжайте к теперешним фермерам, есть люди – поднимаются, даже заграничную технику закупают. Кредиты ж почти беспроцентные. Просто мое время кончилось.

Журналист сказал, что мед продается в Москве на каждом углу, а качественный или разбавленный, потребителю по большей части наплевать. Ёлкин смолчал.

На веранде, пока муж их не слышал, Алена кивнула на непроданные банки: «Торговать мой Ёлкин не умеет. Он, как ребенок, упрямый». Лицо пошло пятнами, она отвернулась, смахнула слезы. Москвичу стало стыдно, он пошел к машине, поднял капот, для виду почистил клемму. Дома, когда живое возродится в ином качестве и станет литературой, – другое дело, а сейчас уши горели, словно их покусали пчелы.

Подошли успокоившаяся Алена с Ёлкиным. Села в машину. Помахали Ёлкину на прощание, а потом сидевший за рулем сосредоточился на дороге – колея была о-го-го.

Ёлкин закрыл веранду. Затворил дом, завесил одеялами окна. Прошел мимо неприбранной кровати в угол, к бидону с медом. Стремительно уменьшаясь в размерах, успел запрыгнуть внутрь и захлопнуть алюминиевый кружок с резиновой прокладкой, как соту запечатал.

Маленький, пушистый, устроился в логове. Мед грел, убаюкивал. Замелькало мультиками прошлое – АТП, пачки денег, бабы в бане и гогочущий зам главы администрации. Погоня за убегающим Петуховым, лес, младший Честноков, сующий казаку в разбитый рот черный ствол, дарственная на кафе. Запой в «Чайке», бьющаяся в истерике Алена…

Сегодня она приехала в майке с надписью «Брошу все – уеду в Урюпинск». Там предлагали кафедру, деньги, жилье. Не раз грозилась. Он обещал ей круиз по Средиземному морю в ее любимые Афины. Не вышло. Говорил ей: «Мед и молоко под языком твоим», цитируя Песнь песней. Она пахла медом и молоком. И сейчас пахнет.

Мед и молоко… Он подумал о целебном молочке, которым поят вырастающих маток… Пчелы шептались о том, что зимой случилось много подмора, значит, будет хорошая ройка. Они уже готовились. Теперь считается, что допускать роения нельзя. Глупости. Всех поймает, всех пристроит. Все образуется. В голове загудело, словно над домом завис садящийся самолет, – он услышал великую мощь роя. Древние кельты обожествляли пчел, считали, что рой несет в себе таинственную вселенскую мудрость. Ёлкин хорошо понимал древних кельтов. Глаза закрылись. Он вдруг понял: в Урюпинск она не уедет.

В общий вагон проходного московского Тоня села в четыре утра. В восемь будет на месте. Сэкономить не лишне, да и не впервой. Семь лет уже они встречаются на Катькином дне рождения, после того как подруга вернулась, разведясь с Салаватом. Поспать все равно не получится, в это время там всё храпит – пятница, гастарбайтеры едут домой, проведать семьи. Но там, где храпят, – мест нет. Есть там, где еще допивают. Устроилась по-турецки на боковом, раскрыла ноутбук. Мужики в купе матерятся грязно и неумело, на полу мусор, на столе бычки, из другого конца вагона магнитофон надрывается: «Велком ту Москоу, велком ту Раша// Пушкин, Гагарин, Ростова Наташа».

Ладно, подумала, «Москоу» уже покоряли – Катька в консерватории, они с Аленой на филфаке. А родное – не замай, русский народный студентки в полевых условиях узнавали, в экспедициях, от старых частушечниц и тертых зэков. А этих-то кто правильно материться научит – Наташа Ростова или Олег Кошевой?

На четырнадцатом километре поезд остановился посреди поля. Место это считалось в Балахонье нехорошим – ни жилья, ни дороги. Неделю назад тут нашли труп гастарбайтера с пробитым черепом. Тоня посмотрела в окно, но ничего подозрительного в темноте не разглядела. На небе светили звезды, в вагоне воняло, ей захотелось на свежий воздух, но пришлось, уставившись в компьютер, тюкать статью «Последний из молокан» для интернет-газеты. В понедельник – крайний срок, приходилось спешить. Она, родимая, и кормит, не казенная же богадельня – университет. В деревне Котоврас, в тридцати километрах от Балахонья, несколько человек, кажется, еще придерживаются старинной родительской веры. Тетя Клава Морозова, ее дальняя родственница, собирает по воскресеньям бабулек – читают писание, поют гимны. В XVIII веке зародились в Балахонье протестанты из крестьян – правдоискатели и начетчики – да почти все повывелись. Не пили, не курили, в пост позволяли себе молоко. Завели свои священные книги вдобавок к Библии, старались никому не досаждать и делать добрые дела. Понятно, что сперва их потеснили попы, а окончательно добил революционный матрос, обмылок коего в купе смотрит теперь на нее поверх стакана волком. Ниче – не съест.

Райцентр Чурки, где живет Катька, – большая деревня, зато находится на полпути между их городами, Тониным Балахоньем и Алениным Урюпинском. Вернувшись в Чурки, Катька пошла регентшей в церковь, стала жить с мамой и котом Васькой. Сын Саня в Москве – играет на гитаре в рок-группе Свята Эльгреко. На самом деле Свят – это Колька Прокопьюк, Санин одноклассник, но, в отличие от мамы и ее подружек, Москву мальчишки, похоже, покорили.

Тоня сошла с поезда, втиснулась в автобус. Теперь главная забота: не раздавили бы ноутбук. Перед ней два мордоворота лет под тридцать, черненький и светленький. Сидят, развалившись, ну, прямо Пушкин с Гагариным. Тут автобус тряхануло, она изо всех сил вцепилась в поручень, что-то хрустнуло в руке, и сумка с ноутбуком полетела на мужичков. Тоня рефлекторно извинилась.

– Ничё-ничё, подержим.

Едет дальше, офигевает от ситуации, больную руку здоровой поддерживает, а они лыбятся, но место не уступают. Развернуло ее как-то боком. Типа, «правое плечо вперед!» Еле до Катьки добрела. Алена уже там. Отправились в травмпункт. Ручьи текут, мостик горбатый через речку, теплынь, того гляди, сирень распустится. Добрый доктор, как ее увидел, запел: «Я милого узнаю по походке». Такой, говорит, крен только при вывихе плечевого сустава бывает. Хруст, когда он его вправлял, слышали все трое, а Тонин крик разорвал тишину райцентра и распугал ворон на деревьях – залетали над больницей, что «мессершмитты» на рассвете.

По дороге домой завернули в аптеку, купить анальгетиков. Катька резко рванула дверь, от чего Алена прищемила указательный палец, да так, что ноготь почти отскочил. Набрали лекарств, побежали Алене палец обрабатывать. Катька всю дорогу прощения просит, еле отпоили дома валерьянкой.