Она была зла на себя — вот ведь дура, бегаю за ними, как за слепыми котятами, а эти кобели ничего не ценят!

Но больше всего Нина Андреевна была зла на невестку.

Убирая со стола, Нина методично перебирала в голове все факты вины «московской фифы». Однозначно — разлад в их крепком Золотаревском клане на ее, Ритиной исключительно совести.

— Хотя и совести у этой прошмандовки нет! — вчерашние мысли Нины Андреевны не спали ночь вместе с хозяйкой седой головы, в которой они всю жизнь свою обретаются и маются с ней же.

— Хороша зараза, жена твоя ненаглядная! — Нина злобно ставит перед сыном тарелку каши. — Довела мужика до того, что он мясо есть не может, и смылась! Бросила больного в больнице и хвостом махнула! А теперь еще и Соньку Питером манит, забрать ее туда хочет.

Золотареву-старшему отныне прописана диета, исключающая жирные мясные продукты, поэтому от жареной картошки с салом на завтрак он тоже нос воротит, но на последние слова Нины Андреевны оба поднимают глаза.

— Ты чего мелешь? — недовольно бурчит Никита Михайлович. — Какой Питер? Кто ей разрешит-то?

— А вот такой! Такой Питер! Ленинград, который был раньше! — бешеной дворнягой подхватывается женщина и буквально заливается лаем. — А кто ей запретит-то? Сонька сколько уже у сватов живет?! Вы о ней хоть разок вспомнили?! Вот они её и возят куда захотят! В саду, вон, она второй день всем уши промыла про выходные в Питере в большой квартире с гамаком! Клары Ильиничны там сестра снохи в воспитателях, она мне рассказала! Слово в словечко! А ты, вы говорите, кто разрешит! Кто запретит им?!

— Цыц! — беззлобно рявкает Никита Михайлович, как раньше выключали кнопкой магнитофоны, когда не хотели слушать затянувшуюся песню. Никита поднимает тяжелый взгляд на сына.

— А ты что об этом знаешь? — пятитонным басом звучит его голос.

Мишка пожимает плечами и, кривясь от боли (возможно уже больше по привычке), ворчит:

— А что я? Я тогда еще говорил, отсудить ее у Ритки нужно, но ты же против, — он привычно потирает подбородок, словно проверяет на ощупь целостность нижней челюсти. — Ничего я не знаю, но уверен, что так и есть.

Нина Андреевна с обливающимся кровью сердцем, горящим от ненависти (к невестке) взглядом глядит на безвинные мучения единственного своего сына.

— Я тебе котлеток сегодня намелю, мелко-мелко, как маленькому… когда тебе еще годик был с половинкой, — просыпается в ее душе юная мать и вещает сварливо-старческим голосом.

— Я к ним съезжу сегодня, — не обращая внимания на жену, лишь сыну и себе говорит Никита Михайлович. — Нужно этот вопрос решить. Соня должна жить и с нами. Она наша кровь и твоя дочь.

Он поднимает глаза на Мишку, словно хочет рентгеном взгляда просветить мысли сына по этому поводу и убедиться в их правильности.

— Съездит он, — бурчит Нина Андреевна от плиты, где помешивает что-то в желтом эмалированном ковше с длинной ручкой.

— Мне с тобой? — спрашивает Миша отца.

— Где твой друг, кстати? — спохватываясь, вмешивается мать.

— В больницу он с утра к обходу ушел! — раздраженно повышает голос Мишка.

— А ты не ори, — получает молниеносный ответ. — На мать не ори.

— Цыц! — вновь прикрикивает Никита Михалович, недовольно отодвигает тарелку. — Я сам поеду, от тебя толку, — не договаривая, он поднимается. Нина Андреевна спешит с ковшиком к столу.

— Ты куда? — как-то испуганно вскидывается она на мужа. — А какао? Я вот вам сварила. Всё, как положено, — она разливает в пустые кружки горячую жидкость цвета молочного шоколада.

— Да отстань ты со своим какао, — раздраженно отвечает Никита, покидая кухню. Нина бросает мужу в спину молчаливый взгляд-топор тупой ненависти. Потом смотрит на сына. Мишка, не глядя на мать, берет свою кружку.

— Горячий! — укоризненно морщится, торопясь поставить на стол около себя.

После завтрака Миша возвращается от родителей в свой дом, стоящий на одном участке с родительским. Он построил его, как положено, для будущей большой семьи. Они с отцом возводили его ударными темпами, пока Ритка ходила беременной — хотели успеть к рождению Человека и успели ведь! Ритку с Соней из роддома привезли уже сюда, не к родителям, а в верхние две первыми отделанные комнаты.

«Было тогда еще все на соплях, но уже было!» — трепыхается гордость бестолковой бабочкой, попавшей между рамами заколоченного на зиму окна.

Прямо в обуви пройдя в гостиную, Мишка останавливается у невысокого столика, на котором стоят грязные тарелки из-под вчерашнего ужина, пустые пивные бутылки — здоров же Сашок пиво тянуть! Сам Миша вчера даже одну свою не допил. Взял ее сейчас, посмотрел, отставил.

Островок вчерашнего «разврата», как мать не глядя обозвала его посиделки со случайным больничным знакомым, смотрится сейчас инородным телом в пространстве идеально чистой, и поэтому словно нежилой комнаты.

Именно этой стерильности Мишка боялся, потому и пригласил Сашку. Пригласил бы еще с десяток больных, если бы разрешил Карапетян.

Вернувшись в кухню, Миша нарочно небрежно ищет по полкам пакеты для мусора, сдвигает идеально расставленное и разложенное заботливой мамой барахло, роется в шкафчиках, создавая там хаос — создавая видимость жизни. Пока он был в больнице, Нина Андреевна целенаправленно и наверняка с той самой миной священной ненависти на лице уничтожала все следы пребывания Риты в этом доме. Её цепкий взгляд подмечал каждую мелочь, которую Мишка никогда бы не заметил, да и не видел пять лет, прожив здесь с женой. Видел только в общем — дом был живым, а теперь нет.

Никита Михайлович застает сына в момент «относительной уборки» — уже собрав пивные бутылки в пакет и выставив его у тумбочки за дверцей, которой обычно скрывается мусорное ведро, Миша нес качающуюся башенку грязных тарелок к мойке. По пути из башенки выскользнула вилка, упала на пол, испачкав масляным томатом светлую плитку. Мишка то ли не заметил, то ли сделал вид. С противным звуком сгрузив тарелки в мойку, он ополоснул руки, гадливо вытерся полотенцем и скомканное его бросил рядом, затем повернулся к отцу.

Если Никита Михайлович и был недоволен сыном, то это недовольство было лишь каплей в море иных недовольств.

— Я сейчас в офис до обеда, — басит он, испытующе глядя на Михаила, — затем договорился встретиться с ее матерью. Ритки в Городке нет. Она действительно в Питере.

Мишка глядит на отца. Друг против друга они стоят в пустой кухне, бывшей когда-то жилой и необъяснимо теплой, а теперь кажущейся залом ожидания в случайной железнодорожной станции.

— Ты говорил, что встречался с юристом, — продолжает Никита Михайлович. Мишка молчит, будто он не совсем здесь, а затем спохватывается на ждущий взгляд отца.

— Да. Он в больницу ко мне приходил, но сказал, что там безперспективняк. В нашей стране ребенок всегда с матерью остается, если только мы не докажем, что она алкашка, наркоманка или лесбиянка. Но ты ж против.

Никита Михайлович морщится.

— В отличие от вас, я думаю о Соньке, — вздыхает. — Выйдем на улицу, не могу здесь, как в гробу.

Миновав входную дверь, они останавливаются на крыльце. Раньше здесь висела композиция из бамбуковых трубочек, именуемая музыкой ветра, и при каждом колебании воздуха отзывавшаяся негромкими переливами самых разнообразных звуковых комбинаций. Теперь — тишина.