Больше прочего бесило стервочку царственную одна его исключительная от всех особенность. Несмотря на то что в бане все ходили голые, [3] независимо от рода, пола и властного положения, этот представитель ненавистного для неё мужицкого населения всегда в штанах расхаживал как исключение. Притом не в ордынских кожаных, что в натяг носятся, а воздушно-широких матерчатых. В тех штанинах можно было спрятать по мешку с рыбой мелкою.

Подловив это мужицкое «недоразумение» как-то в кольце предбанника, да прижав его к стенке шатровой, девки-подружки угрожая воинственно стали требовать от Шахрана снять штаны немедленно да показать, что он прячет там от глаз их любопытных да подозрительных. Банщик молодой сопротивления не выказывал. Лишь улыбнулся загадочно, даже скорей скривился презрительно, насмехаясь над малолетками. Медленно завязки распустил да уронил штаны на полы песчаные, себя во всей красе пред ними выказывая.

Когда кутырки не узрев там ничего окромя шрама уродливого, с кожей будто воск оплавленный, то некоторое время не дыша пялились, словно их «Кондрат обнял, да отпустить забыл». А как насмотрелись вдоволь на это уродство безобразное, то попытались глазки бесстыжие на лоб вытолкать. Раззявили ротики как по команде кем-то отданной да заверещали дикими бестиями, и не меняя на мордашках выражений до смерти детей перепуганных, во все ноги резвые пустились ябедничать на это безобразие Царице-Матери, что тем временем вела банный приём иностранной делегации. Когда Тиоранта со своими ближнецами, что рядом на приёме с ней сиживали, с великим трудом поняли из их парной истерики что случилось с бедными девами, то царица рявкнула на подружек так, что те разом заткнулись, как и не ревели до этого.

– Да как вы посмели, распутные! – кричала царица на девок пакостных, обихаживая ором их да взором сжигая немилостивым.

Да надолго так разошлась, распекая малолеток бессовестных всё тем же концом да по тому же месту привычному, но Райс к ору мамы уж за детство привыкшая, лишь округлив недоумённо свои глазки голубенькие посмела огрызнуться с негодованием, втискиваясь в одну из пауз в ругани царственной:

– Ну, я же должна была знать в конце концов, что он там прячет в своих штанах немереных.

Конечно же, дева имела в виду не то что другим померещилось. Только при её словах нагло высказанных, подавилась царица на вдохе воздухом забыв выдохнуть от такой обезоруживающей непосредственности да лишилась дара речи не только бранной, но вообще любой. Она желала в целях нравственного воспитания, для начала отсчитать обеих девок как следует за наглость да разнузданность непотребную. Преподав, так сказать, урок тактичности, этичности да общего человеколюбия, но не найдя что ответить дочери на её заявление, просто перейдя на тон спокойный да устало расслабленный, обозвала девок дурами полными да прогнала с глаз долой в сердцах махнув рукой на упущенное воспитание.

Удивительная вещь приключилась с царской дочерью. Райс, жалости к другим никогда не имевшая, а люди знающие, даже поговаривали, что дева вообще была на состраданье неспособная, от рождения богами в этом напрочь обделённая, Шахрана пожалела от всей своей душонки маленькой, хотя и вредной да по большей части пакостной. Нет, она не пошла к нему с извинением, но доставать задирами перестала, как обрезало. Поначалу просто пряталась от уродца дивного, избегать старалась при любой возможности. А вот Такамита, подруга её верная, и прощение просила за их общее с Райс поведение, да и разговоры с ним стала вести всякий раз как повстречаются, где случайно, а где и сознательно.

Оказался он парнем необидчивым да вполне компанейский для подруг любопытствующих. По податливости своего характера, Шахран был сильно схож с Такамитой – подругой «ванькавстаньковой» и спустя всего пару деньков как с того прошло, Райс уже «придружила» его в свою компанию. Притом самым наглым образом. Вот так и стало их три «подруги», дружба коих растянулась на годы последующие. То, разводя, то сводя на одну тропу по её царскому велению.

Когда Райс заярилась [4] да в боевых сестричествах [5] с размахом отметили сей факт пьяным разгулом разнузданным, подвыпившая мама на гулянке с Матёрыми, [6] впервые применила силу к дочери, никогда ранее такого себе не позволявшая. Она заставила делать ярицу новоиспечённую то, что девонька отчаянно не желала да наотрез отказывалась. Нет, конечно, мама не впервые дочь принуждением обязывала, но до этого раза никогда рук не прикладывала. Да и коли дочь упиралась козой упёртою, то царица всегда шла на попятную,

Только в этот раз Райс избалованная, словно каким местом почуяла резкое к себе изменение Матери, да и вообще всего круга приближённого. Все как-то сразу перестали её бояться да лебезить как бывало ранее. Толи маму достали выходки дочери, и у неё, наконец, лопнуло терпение, толи сам факт прихода месячных означал какой-то рубеж жизненный, за коим кончалась её детство бесшабашное.

Райс хоть и значилась в округе оторвой безголовою, границ незнающей в своих бесчинствах да озорной вседозволенности, но дурой не была, а была девой умной да рассудительной. По крайней мере, таковой она себя считала в глубине души. Хотя, по правде сказать, была она не без этого. Ещё та «голь» что на выдумки хитра да на пакости. Оценив да взвесив всё что видела вокруг запримеченного, тут же сделала для себя вывод пакостный, что необходимо поменять своё показное поведение да перевести привычную для неё жизнь из разряда вызывающе-демонстративной, в завуалированно-партизанскую. Твёрдо решив, что на людях станет такой, какой её видеть хотят мама и её прихлебатели, а втихаря будет делать то что захочется. И пусть попробует какая-нибудь шавка тявкнуть-окрыситься.

Только ничего из намеченного в ту разгульную ночь сделать ей не представилось. Ибо на следующий день взяла мама дочурку за руку, да не объясняя толком ничего, находясь явно в плохом настроении, отвела в чащу лесную к избе еги-бабы [7] пустующей. Там оторву рыжую, через губу надувшуюся, в бане запечатали. Закрыли в полной темноте молодиться, как это дева поначалу про себя подумала.

Райс изначально этот ритуал махрово-древний восприняла как очередное для неё наказание. А за одно и как предоставленную возможность хорошенько подумать над планами мести каверзной. Потому не слишком переживала да расстраивалась, лишь показательно надулась словно мышь на крупу наваленную, всем своим видом показывая, что «не мама ты мне больше опосля всего этого».

В действительности же, опосля танцев с топтанием на рубахе кровью выпачканной да вдрызг порванной, да ещё голышом в чём мать родила. Да под унизительный ор первых ближниц Царицы-Матери, что шлепками гоняли её из угла в угол с окриком матерным, Райс собралась подумать, как следует, «запомнив на веке» всех своих кровных обидчиков, расставив всех их по очереди да придумать им месть каверзную индивидуально по списку намеченному. Только то, что произошло с ней далее, воистину стало рубежом в жизни девичьей, перешагнув который обратной дороги уже не было. Эта ночь, как оказалось в будущем, разделила судьбу царской дочери на то что было «до» и то что «после» сделалось …

2. В поруби сидеть, не камни в гору переть. Взаперти не надорваться с натуги, зато на горке не свихнуться со скуки.

Темнота была в бане хоть глаз выколи. Снаружи о стену что-то долго брякало будто большими брёвнами вход заваливали, с каждым ударом становясь всё глуше да дальше, вроде как. Толи люди, её запершие отдалялись, толь она с этой баней в тартарары проваливалась.

Затем всё смолкло и наступила тишина мёртвая. С непривычки от такой звуковой изоляции даже в ушах зазвенело на лады разные. Райс прощупала шкуру толстую, у которой так и стояла как вкопанная, всё ещё не смерившись с действительностью, да не веря в своё заточение. А прощупав вход настороженно, поняла, что и впрямь заложили брёвнами да так плотно законопатили входной проём, что не только лесной шум ни проникал сюда, но и воздух сам оттуда не просачивался.