Из всех офицеров выделялся один, с вечно брезгливым выражением лица. Он никогда не снимал перчаток. Заключенных он не замечал, проходил мимо, как будто на плацу был один. В бараках его никогда не видели. С другими офицерами тоже не общался. Никто не знал, в чем состоит его служба. Знали, что зовут его Гюнтер фон Чайнов. Единственным из пленных, с кем он иногда общался, был переводчик.

Среди заключенных нашелся знающий немецкий язык. Его сразу поставили переводчиком, отгородили его нары пологом, и питаться он стал отдельно от других пленных.

– Видал, выслуживается сука! – сквозь зубы произнес Санька. Они сидели на нарах в ожидании отбоя.

– Тоже выжить хочет, – равнодушно отозвался Сидоркин.

– Кто же здесь не хочет? – злобился Санька.

– Ты тише, – урезонил его Костя. – Мы и так на заметке у начальства лагеря. Два раза убегали. На нас, небось, особые дела завели.

– Опять убегу! – Санька говорил тихо, но Сидоркин резко вскочил и оглянулся.

На них никто не обращал внимания, или делали вид, что не замечают их.

Жизнь в лагере становилась все тяжелее.

Пленных привозили часто. Их рассказы не радовали.

Немцы продвигались по югу России, как по собственным «штрассе».

Пленные не всегда терпеливо переносили условия лагеря.

Однажды возник бунт. Зачинщиков нашли быстро.

Их поставили перед строем на плацу, и переводчик долго переводил монотонную речь начальника лагеря.

А тот «долдонил» о неблагодарных русских свиньях. Немецкая нация несет им освобождение от оков коммунизма, а они не оценивают забот о себе.

Санька еле сдерживал себя. Желваки так и ходили на его лице.

Сидоркин больно ущипнул его за руку.

Санька отвлекся от речи начальника и перевел взгляд на других офицеров, его окружающих. Те преданно слушали речь и озирали пленных, стараясь выявить недовольных. Один фон Чайнов отвлеченно смотрел сквозь строй солдат; его, видимо, не интересовало, что заключённые чувствуют и замышляют ли очередное восстание.

Начальник лагеря закончил свою речь, оставив пленных весь день стоять на плацу в воспитательных целях. Зачинщиков запихали в грузовые машины и увезли.

– Не хотят здесь казнить, – услышал Санька глухой голос позади себя.

– Почему казнить? – он тоже говорил, почти не открывая рта: за разговоры в строю могли отправить в карцер.

– Заткнись! – прошипел Сидоркин.

– Не бойся, – послышалось сзади, – не донесу. Думаете, баламутов оставят в живых?

Никто не отозвался на его вопрос.

2015 -

Чермашенцев вместе с семьей сидел за поздним ужином. Жена подала в сковороде жареную на топленом масле картошку, сверху залитую сметаной. На столе стояла большая миска с нарезанным салатом. Запах свежих огурцов и помидоров витал в комнате, возбуждая аппетит. Чермашенцев положил на тарелку картошку, захватил ложкой салат и с удовольствием стал есть.

– Какие успехи? – посмотрел он на сыновей.

– Мы все сделали, что ты велел, – отозвался старший. – Курей, гусей накормили, корове травы накосили.

– Не баловались, – вторил ему младший.

– Они – молодцы, – вступилась за сыновей жена.

– Смотрите у меня! – в отца голосе зазвучал металл. – Книжки почитайте. Не хочу, чтобы вы выросли бомжами.

– Чего несешь? – обиделась жена. – Своих детей с Витьком сравнил.

Она нахмурилась и стала вытирать со стола хлебные крошки.

Чермашенцев понял, что хватил через край.

«К жене теперь не подойдешь», – думал он. – «Дурацкая работа!»

Никак участковый не привыкнет оставлять все за порогом. Вот и теперь в голову лезли мысли о детях Воробья. Многих из них Чермашенцев знал в лицо. Как они живут в одной деревне? Ведь должны понимать, что приходятся друг другу братьями?

«Интересно», – подумал он, – «они в гости друг к другу не ходят?» И тут же устыдился своих мыслей. Людям и так в деревне не сладко приходится. Чермашенцев подумал, что человек девять может припомнить похожих на «Ротаню», причем разного возраста.

«Вот мужик», – рассуждал участковый, – «ни стыда, ни совести!»

«Может детишки озлобились против папашки? Да нет. Молоды они тогда были», – отогнал Чермашенцев от себя не прошеные мысли. – «Кто же тогда?»

В нем проснулся азарт. Захотелось узнать, кто же, все-таки, решился на преступление?

80-е

На улице было холодно, мела метель.

Вставать в четыре часа утра, чтобы успеть на работу Иринке было не трудно. Труднее было пробираться до свинарника через всю деревню по сугробам.

Зима стояла снежная.

За ночь наносило непроходимые сугробы.

Иринка натянула теплые пуховые носки, фуфайку, резиновые сапоги. Зимой приходилось ходить на работу в сапогах, иначе по корпусу не пройдешь.

Было темно, идти приходилось мимо кладбища.

Девушка до жути боялась там ходить. Но другого пути не было.

Бабушка убеждала ее, что бояться надо живых: не известно, от кого чего ждать. Но Иринка была молода, мало у нее, выросшей под крылом матери, бабушки и тетушек, было жизненного опыта. Родные любили ее, отговаривали идти работать на свинарник. Но Иринка решила не сидеть на шее матери.

Она ввалилась в двери корпуса вспотевшая, уставшая от преодоления высоченных сугробов.

Тети Лиды и Капитолины еще не было.

Девушка поднялась на транспортер и прошлась вдоль клеток.

Хряки, привыкшие к ней, поднимали морды в надежде кормежки.

Иринка улыбалась им:

– Проголодались? Скоро, скоро накормим вас, зверюги!

Она все еще немного боялась их, вспоминая первую встречу. Хряки беспокойно повернули морды к двери, и Иринка увидела, как на транспортер поднимается управляющий.

Воробей казался ей строгим дядькой. Вечно придирается: то в тамбуре грязно, то в клетках плохо чистили.

Тетя Лида заставляла без конца мести пол в предбаннике, говоря, что ««карточка» должна блестеть».

Иринка подметала тамбур веником, буквально выметая все углы и закоулки.

Но, сколько не мети, а когда сгружают отруби, пыль летит по всему корпусу.

Тетя Лида была неумолима, заявляя, что в такие молодые годы просто горы передвигала, так много работала.

Управляющий шел к Иринке навстречу, заглядывая в клетки.

«Сейчас начнет выражать недовольство», – поняла девушка.

Воробей подошел совсем близко, кивнул в знак приветствия.

– Как работается? – приветливо улыбаясь, начал он.

Иринка не ожидавшая такого тона, немного растерялась.

– Нормально. Вот поздороваться с хряками пришла. – Постаралась она подстроиться под тон начальника.

– Не обижают бабы наши? – уже серьезнее спросил управляющий.

– Они добрые! – воскликнула Иринка.

Она ждала, что Воробей, повернет назад, потому что стоять на одном месте не было смысла.

Пора было приступать к работе; оба понимали это.

Иринка в нетерпении потопталась.

Но начальник намека не понял; показалось, даже придвинулся ближе.

Иринке отступать было некуда. Она бросила недоуменный взгляд на Воробья.

Тот отступил.

«Ничего», – подумал он, – «приручать надо постепенно».

Дверь открылась, вошла Капитолина и остановилась у порога.

Воробей спустился с транспортера и о чем-то заговорил с ней.

Иринка издали наблюдала, как они, размахивая руками, что-то обсуждают.

***

Дед Санька плел корзину и без конца вздыхал.

Он ничего не мог с собой поделать: как наяву видел лагерь.

Картины прошлого не хотели покидать его седую, коротко стриженую голову.

…Зима выдалась студеная.

Пленных одевали кое-как, кормили еще хуже. Но не забывали выводить на работу.

Люди умирали.

Утром специальная команда убирала непроснувшихся. Люди умирали от тифа, от голода, от холода.

Санька и Костя держались вместе, пытаясь выжить. В лагере они находились больше года. Это была вторая зима пребывания в плену. Они по-прежнему делили пищу, если то, что им давали, можно было назвать пищей.

Санька никогда не смотрелся в осколок зеркала, приклеенный на стене в умывальной комнате. Он всегда был худым, но, смотря на свои руки и ноги, Санька ужасался. Желтая кожа обтягивала мослы. Именно «мослы»: все, что еще осталось от поджарого тела. Сидоркин выглядел так же. Саньке было жалко друга. Он понимал, что долго они не протянут.