Изосимов откашлялся, прочищая горло:

— Что я рассказал, вам поможет?

Уже на что-то надеется, подлец!

— Нет! — отрезал полковник. — Что вы рассказали? Вы же ничего не знаете. Ну, кто такой Дядя?

Изосимов помолчал. Потом произнес, опять с хрипотцой от волнения:

— Но я, честное слово, не знаю. Вот нутром чую, что из наших, комбинатских, где-то рядом, а кто — не знаю. Я бы сразу сказал.

Ему можно было поверить.

— А почему считаете, что он рядом? — уцепился Глеб Максимович.

— Уж больно про нашу шоферню сведущ. Ведь это от него в тайном письме совет пришел на Смагина Андрея валить, по причине его ссоры со Степкой. А чужому человеку про то откуда знать?… И еще случай был. Спор зашел на перерыве в диспетчерской. О шпионах — есть они здесь, у нас, или же нет. Я возьми и выскажись: нет, мол, откуда? Если бы были — давно бы сказались. Так вот, в следующий раз в тайном письме приказ мне был в споры никакие не встревать…

— Хорошо, допустим, Дядю вы не знаете. Но вот своего приятеля из госпиталя? Его-то должны знать?

— Так я же говорю: лаборант он.

— Лаборант, лаборант, — недовольно повторил Глеб Максимович. — Там не один лаборант. Звать его как?

— Звать? — Изосимов, стремясь вспомнить, стал остервенело шлепать себя ладонью по лбу. — Вот ведь выскочит из головы!… Гражданский он, вольнонаемный, чернявый такой.

Чернявый? Я спросил:

— Не Полянов?

— Во-во! — обрадовался Изосимов. — Полянов Кирилл Андреевич — вспомнил! Полянов — он самый!

По договоренности с соответствующими инстанциями Глеб Максимович Изосимова отвозить в тюрьму не стал, а оставил у себя в учреждении, поместив его под охрану вооруженного пистолетом сержанта в гулкой прохладной комнате, служившей, судя по устоявшемуся табачному духу, чем-го вроде курилки.

— Скоро вас вызовут на допрос… — предупредил Глеб Максимович. — Не спите, а вспоминайте подробности.

— Само собой, — заискивающе осклабился Изосимов.

Мы вышли в широкий коридор с линолеумовой дорожкой почти до самых стен и шикарной букетоподобной люстрой из множества граненых стекляшек — в ней горела одна-единственная, зато очень яркая лампа.

Еще стояли здесь возле каждой двери обитые красным бархатом кресла с гнутыми ручками.

— Купеческое барахло! — Глеб Максимович, уловив мой уважительный взгляд, презрительно пнул на ходу одно из таких кресел. — Пылехранилище! Даже садиться опасно — сразу весь серый.

Он открывал одну за другой тяжелые резные двери с литыми бронзовыми ручками.

— Никого!

— Глеб Максимович, а мне куда сейчас?

Я через его плечо тоже заглядывал в комнаты. Обычные канцелярские письменные столы, хлипкие венские стулья — в коридоре все куда внушительнее.

— Пока со мной… — Он толкнул очередную дверь. — Ага — Сечкин! Вас-то я и ищу! Пошли ко мне… И вы тоже! — добавил он, заметив, что я остановился в нерешительности.

Кабинет Глеба Максимовича, как и прочие, был ничем не примечателен. Разве что только расписанная несуществующими на свете цветами матерчатая ширма, за которой стояла обычная раскладушка, застеленная по-армейски. На стуле рядом с изголовьем раскладушки лежали, странно соседствуя, расстегнутая кобура, с выглядывавшим из нее пистолетом, и круглая резиновая грелка.

— Не знакомы еще?

Глеб Максимович представил нас друг другу. Сечкин, костлявый, сутулый, с неподвижным маловыразительным лицом, слегка поклонился, скользнув по мне свинцовыми с белесыми ресницами глазками.

— Слушайте внимательно, товарищ лейтенант. Если что упущу — дополните.

Глеб Максимович стал рассказывать о показаниях Изосимова. Сжато — и в то же время не упуская ни одной сколько-нибудь значительной подробности. Больше того, интонацией он выделял наиболее важное, как бы подчеркивал свое отношение к тому или иному месту показаний.

— Все правильно?

Мне оставалось только согласно кивнуть.

Сечкин слушал сидя, еще более сутулый и нескладный, запустив руку за спинку стула, низко склонив голову. Но моментами то в его движении, то во взгляде вдруг прорывалось нечто такое, что наводило на мысль о гораздо большей внутренней собранности и энергии, чем можно было предположить по его неказистому, даже какому-то болезненному виду. Э-э, брат, не так ты вовсе прост. И не так слаб, кажется. Интересно бы пощупать его мускулы под рукавами затрепанного штатского пиджака.

— Все ясно?

— Ясно, товарищ полковник! — Бесцветный голос Сечкина вполне сочетался с неприметной внешностью. — Конечно, не учительница. Но высветить ее необходимо. Знакомства, отношения и прочее.

— Именно об этом я хотел вас попросить. Но срочно!

— Точнее?

— Желательно, через три часа. Хотя бы основное, я соберу оперативную группу.

— Постараюсь… — Сечкин мешковато поднялся. — Разрешите уйти?

Сечкин ушел, и Глеб Максимович, скривившись и поводив рукой по спине, с вожделением посмотрел на грелку, явно прикидывая — пускать ее в дело или еще обождать? Покосился на меня.

— Разыщите Ванага — три часа в вашем распоряжении — и вместе с ним — сюда. Время, время! Теперь все зависит от нашей оперативности…

Я сбегал в столовую, подкрепился наскоро — хоть два раза в сутки поесть надо? Потом со всех своих полутора ног домой, за Арвидом.

Посмотрел на наше окно — темно. Постоял у дома, насторожив уши: не раздастся ли где во дворе или на улице собачий лай.

Нет, ни Фронта, ни Кимки не слышно. И вообще — тишина. Вот только паровоз возле переезда со злобным шипеньем выпустил лишний пар.

Вечер морозный, звездный. Млечный путь — словно застывший в небе шлейф дыма из высоченной трубы химкомбината.

Холодно… Зашел в коридор; входная дверь на пружине хлопнула, как крышка мышеловки. Носится Кимка где-то со своим Фронтом, и ключ с собой утащил — в условленном месте под исшарканным половиком пусто. Торчи теперь здесь, в темном коридоре.

Толкнулся с досады в нашу каюту.

Что, открыто?… Удивительно!

Повернул выключатель. Кимка лежит на маминой койке, одетый, даже в шапке. Поднял голову: глаза красные, опухшие — плакал.

— Выдаешь ты!

Чтобы Кимка плакал! При мне это впервые.

— Фронт… — И всхлипнул.

— Ну?

— Забрали…

— Кто забрал? Говори же толком!

— Из милиции. Приехали на коняшке и забрали.

Фу ты! Я уже подумал — утащили у него Фронта.

Мало ли… Скажем, на мясо. Не все ведь брезгают…

— Ты же сам хотел.

— Хотел…

— Так что теперь реветь? — Я похлопал его по худеньким плечам. — Фронту там хорошо будет.

— Все равно жалко.

— В воскресенье сбегаешь к нему в гости. Хочешь, вместе пойдем?

— Нельзя!… Они сказали, он меня забыть должен, совсем забыть. — Кимка приподнялся на локтях. — Как думаешь, забудет? Если через год встретит — узнает? Или кинется на меня, как будто я ему ну совсем-совсем чужой?

— Спрашиваешь! Конечно, узнает, — утешил я его.

— И через два?

— Хоть через десять! У собак первые хозяева, как первая любовь.

Кимка хихикнул, чуть оживился, но через минуту снова скис, повалился лицом в подушку.

У каждого свое горе…

— Ким, где Арвид?

— На междугородной, — забубнил он, не отрывая головы от подушки. — Из госпиталя приходили, ему телеграмма — с Москвой говорить.

Я подался на почтамт. Там, на переговорной, вокзал в миниатюре. Люди приходят с едой, даже с подушками — линии перегружены, разговора иной раз целые сутки ждать.

Порыскал глазами — Арвид в кабине. Смотрит прямо на меня, но явно не видит. Лицо такое счастливое, словно его в Кремль вызывают для вручения высшей правительственной награды.

Закончил говорить, положил бережно трубку, вышел из кабины.

— Арвид! — окликнул его.

Он ко мне. Обнял.

— Виктор! Она жива! Жива!

— Кто? — У меня хрустнули кости — вот медведь!

— Вера. Жена моя.

— Жена? У тебя жена? Вот так номер! Ты же ничего никогда не говорил.