— Когда говорят пушки, закон молчит? — вспомнил я.

— Пусть не совсем так. Но все же грохот пушек иной раз заглушает голос отдельной, маленькой правды. А ведь за ней стоит человек, его семья. Не разберись и армия лишится воина, может быть, храброго и самоотверженного. Где-то, на каком-то микроскопическом участке ткани нашего государства потеряется вера в справедливость, будет нанесен почти незаметный в масштабе огромной страны, но весьма ощутимый для отдельных людей моральный урон… Вот возьмите хотя бы Андрея Смагина. Парень скоро пойдет в армию, будет воевать, твердо зная, что никто не может причинить ему зла, что справедливость всегда возьмет свое. Разве это не скажется на его поведении в бою — вот вы фронтовик, офицер, вы должны знать! И разве не будет работать на химкомбинате совсем с другим настроением его мать?

— Да, но вам ведь приходится защищать не только невинных, — возразил я.

— Правильно. Но и в таких случаях важно добиваться справедливости, обратить внимание суда на личность подсудимого. Может быть, стечение неблагоприятных для него обстоятельств. Может быть, влияние более сильного. Может быть, моральная травма. А может быть, он вконец испорченный человек. Это же совершенно разные вещи. Шофер, случайно наехавший на прохожего, или злостный дезертир? Человек, проявивший минутную слабость и получивший незаконно лишнюю пайку хлеба, или негодяй, систематически обворовывающий сирот в детском доме? Все они преступники с точки зрения закона, но ведь относиться к ним ко всем нужно по-разному… Нет, — закончил он убежденно, — справедливость, вера в нее, — тоже моральный фактор, один из тех, что приближает нашу победу.

— Теперь понятно, почему вас не любит прокуратура, да и наш грешный брат тоже, — рассмеялся я. — С вами трудно бороться, вы «идейный». И идеи-то у нас совпадают, вот в чем беда.

— Нет, бороться мы должны обязательно. Потому что только так, в ходе нашей борьбы, на суде выявляется истина; для того-то и существует в советском судопроизводстве обвинение и защита. А то, что не любят… — Он тоже улыбнулся. — Знаете, небезызвестный Гай Юлий Цезарь, возвращаясь после успешных походов в Рим, нанимал специальных хулителей. Они бежали вслед за его триумфальной колесницей, которую восторженно приветствовал народ, и хаяли победителя на все лады; считалось, что без хулителей нет полного триумфа, нет полноты славы. Ну, а я в более выгодном положении, чем Цезарь. Мне даже не приходится тратить на них деньги.

— Сейчас-то вы шутите…

Арсеньев вытащил свои старинные часы.

— Ох, засиделся я у вас!

Он поднялся, надел с моей помощью шубу и опять стал массивным и важным.

— А если говорить без шуток, — уже у двери вернулся он к нашему разговору, — то мой жизненный опыт подсказывает, что в юриспруденции, как и в любой науке, есть люди, главный интерес которых состоит вовсе не в том, чтобы выявить истину, а только чтобы прославиться, завоевать почет и преклонение окружающих и так обеспечить себе приятное существование. Я льщу себя надеждой, что именно этим-то людям я мешаю и они ненавидят меня по-настоящему. Очень рад, дорогой Виктор, что вы не относитесь к их числу.

Он поклонился по-старомодному, преувеличенно вежливо. Дверь за ним закрылась раньше, чем я смог что-либо ответить на такую лестную для меня оценку.

Старый адвокат, немного чудаковатый, но несомненно искренний до предела, нравился мне все больше и больше.

Только ушел Арсеньев, появился Арвид — они, вероятно, встретились в коридоре.

Лицо у Арвида было уставшим, но, как обычно, непроницаемым.

— Какие новости? — спросил я.

— Письмо с фронта, — ответил он совсем о другом.

— Что пишут?

— Сейчас…

Арвид вытащил из нагрудного кармана белый треугольник со штампом военной цензуры, стал переводить с латышского, запинаясь и подыскивая слова:

«Еще зима, но у нас здесь уже теплеет. Скоро вскроются реки и… — как это?…  — будет идти лед».

— Тронется лед, — подсказал я.

— Да… «Тронется лед. Следи за сводками погоды»…

Он бросил письмо на стол.

— Чем же ты недоволен? Ведь все ясно — скоро у них там начнется!

— Только одним. — Арвид сел на Кимкин сундук, привалился к стене, заложив руки под голову. — Тем, что начнется без меня.

Что я мог сказать? Что и без меня тоже? Это бы его мало утешило. Помолчали.

— А с Клименко как? — напомнил я.

Арвид сел рывком.

— Тоже неважно. Мелкие разрозненные следы. Отнимет много времени, много нервов. А результаты можно видеть только в микроскоп — такие маленькие.

— Что конкретно?

— Конкретно — сосед сверху слышал голоса.

Я оживился.

— Так это же здорово!

— Нет, — остановил Арвид мой восторг. — Время установить не удалось — раз. После обеда, и больше ничего. Старик имел привычку громко разговаривать сам с собой — два… Да, много дней упущено. Надо было сразу походить по соседям, когда только явились первые подозрения. Теперь они уже все позабыли.

Я виновато промолчал. Кто посмеивался над медлительностью и излишней кропотливостью Арвида?

— И больше ничего?

— Веревку дочь опознала.

— Их?

— Да. Куплена перед войной.

Это тоже ни чуточки не продвигало нас вперед…

Со двора, откуда несся пронзительный мальчишечий хор: «Фон-барон! Фон-барон!» — мой педагогический опыт, видимо, уже стал достоянием широких масс, — вбежал сияющий Кимка:

— Мама идет!

Хозяйка пришла на целые сутки, ей дали выходной, первый за много дней. Принесла с собой небольшой кулек.

— Угадайте что?… Мука! И масла подсолнечного двести грамм. Блины печь будем.

Мы с Арвидом, словно сговорившись, стали отказываться. Только что обедали, вот так наелись, совершенно не хочется.

— Знаю, знаю! — Варвара Сергеевна уже замешивала тесто. — Кимушка, ищи сковородку, она под шкафом где-то или в ящике. А вы, ребята, разводите огонь — даром никому ни одного блина. Ах, какие будут блины, — дразнила она нас, посмеиваясь, — пышные, поджаристые, с золотистой корочкой.

— Ну, мам, ну, перестань, ну, не надо! — радостно-плаксиво упрашивал Кимка.

Но отведать блинов нам так и не пришлось. Только первые аппетитно зашипели на сковородке, опять к нам посетитель. Я обалдело уставился на дверь: майор Антонов собственной персоной!

Надо было пригласить войти, но я словно язык проглотил. Вместо меня это сделала Варвара Сергеевна:

— Заходите, заходите, товарищ милиционер.

Званий она не различала — раз в милиции, значит, милиционер, хоть рядовой, хоть сам генерал.

— Обедаете? — Антонов снял фуражку.

— Да вот муки немного дали. Пожалуйте с нами!

— Спасибо! — Он отвернулся от сковороды. — Вы мне нужны, товарищ лейтенант.

Я поспешно объяснил, совсем как школьник, которого уличили в побеге с урока:

— Фрол Моисеевич разрешил…

Ом сделал досадливый жест: знаю!

— А вы, вероятно, товарищ Ванаг?

— Да. — Арвид встал, застегнул воротник гимнастерки.

— Познакомьтесь, — предложил я запоздало, мысленно кляня майора Антонова на чем свет стоит. Не мог послать за мной помдежа, обязательно самому понадобилось сюда ехать, сумятицу поднимать.

Варвара Сергеевна, сняв сковородку с плиты, сказала, что нужно угостить соседку первыми блинами, и деликатно вышла, прихватив с собой под каким-то предлогом очень недовольного Кимку — он уже развесил уши, приготовился слушать.

И тогда майор Антонов задал мне в общем-то совсем обычный вопрос, но с интонацией, которая невольно заставила насторожиться:

— Знаете, где Первая Западная?

— Знаю. Параллельно железной дороге, вправо от переезда.

— Отправитесь сейчас же туда, отыщете дом под номером пятнадцать. Бревенчатая избушка на курьих ножках. Там вас ждет один товарищ. Незнамов, Глеб Максимович. Поступите в его распоряжение. Вы тоже. — Он смотрел на Арвида, тот молчал. — Ваш начальник уже поставлен в известность майором Никандровым. Будете оба временно работать под руководством Незнамова. Если встретите случайно кого-нибудь из своих отделений, скажете, что выполняете специальное поручение начальника горотдела милиции. Все ясно?