Старушка опять посмотрела на Алексея строго и пожевала губами.

– А вот не стал, мил человек. Сначала поверить не мог, что по фальшивым бумажкам можно государственный завод отобрать. А потом разобрался, в чем дело, газеты почитал и руки опустил. Вот, говорит, дражайшая моя Вера Андреевна, где грех мой вернулся. Кривой дорогой, да верной.

– Какой грех-то, Вера Андреевна? – спросил Алексей.

– А грех он, милый человек, у каждого свой. Есть у тебя тарелка? Давай супчик перелью, не выбрасывать же теперь. Кремация через три дня, тут, внизу, через корпус. Ты приходи попрощаться. Все же последний его попутчик. Сергей Спиридонович на смерть сотни людей проводил – там и война, и еще всякое. А ты, значит, проводил его. Уж доведи до конца. Не зря же все на свете, не зря, мил человек.

На панихиду Алексей пошел. В спортивном костюме проскочил мимо медсестры на вахте, навалился на стеклянную дверь, и даже голова закружилась от свежего воздуха. У ритуального зала нашел Веру Андреевну.

– Ты позволь, я на тебя обопрусь. Спасибо, Господи, последние силы ушли, значит, недолго тут одной мучиться.

Вместе подошли к гробу, Алексей помог поаккуратнее разложить вдоль тела цветы: пришедшие на панихиду клали их в общую кучу и тут же отходили – стеснялись вялой убогости последних подношений. Крышку гроба закрыли, прощание закончилось. Провожающим подали целый автобус – не поскупился завод.

– Хоть и черти, – пояснила Вера Андреевна, – а к покойникам у нас всегда с уважением.

Алексей помог старушке подняться в автобус, потом ждал, пока вскарабкаются остальные. Проход перегородила инвалидная коляска, и Алексей оказался на поминках.

Провожали в двухкомнатной квартире сталинской семиэтажки. Большие подъезды, высокие потолки, забитый люк мусоропровода прямо в квартире. На столе жесткая белая скатерть, а по ней сверху тонкая кружевная. Из угощений – блины, винегрет, много водки. Таких бутылок Алексей не видел уже лет двадцать. Сказал об этом хозяйке.

– Это после майского указа по талонам запасали. Жидкая валюта была тогда самой твердой.

Помянули упокоившегося блинком. Угостились винегретом – все ели ложками, подгоняя жирные рубиновые кубики куском черного хлеба. Пить было некому. Пришедшие помянуть Сергей Спиридоновича были уже не едоки, а скорее бесплотные тени, с дряблыми провалами щек и прозрачными руками. Глаза гостей выцвели от старости, и, разговаривая, они смотрели не на собеседника, а прямо перед собой.

Вот так, глядя невидящими глазами, каждый вспомнил про ушедшего что-то хорошее. Из мелких фрагментов сложился человек. Пустая хрипящая оболочка из-под больничного одеяла наполнилась живым. Поднимал человек колхозы, колол врага штыком, восстанавливал завод голыми руками и вдруг сложился, наткнувшись на свой былой грех. Расспрашивать Алексей не решался, но Вера Андреевна сама рассказала, что, когда завод отобрали, покойный сперва погоревал, а потом даже успокоился. Вроде как грех искупил. Так и жил дальше, тихо, бедно, но без греха.

Среди гостей было много заводчан, для которых прошлая жизнь закончилась в тот день, когда предприятие отобрали бойцы с золотыми саблями на спине. Никто не жаловался, но по потертым брюкам и бахроме на лацканах было видно, что достаток в дома так и не вернулся. Сетовали на старость, на цены, на новые порядки, но что удивительно – захватчиков никто не ругал.

– Как же так, – удивился Алексей, – неужели не держите на них зла?

– Зло оно тяжелое, всего не удержишь. В рот не положишь, а на дно утянет. Сперва была ненависть – аж в груди болело. Да тех, кто жил только ненавистью, она первыми и забрала.

– Тут также необходимо принять во внимание, – отчеканил старик в чеховском пенсне, – что большего зла, чем они себе нажили, человек даже в сердцах пожелать врагу не в состоянии. Поверьте мне как бывшему доктору бывшего Четвертого управления. Они там все душевнобольные или как минимум психопаты. Без наркотиков и лошадиной дозы алкоголя не могут заснуть. Ночные клубы, заседания, непрекращающиеся застолья, лишь бы не оставаться наедине с собой. Потому что в одиночестве к ним сразу такие демоны лезут, по сравнению с которыми твои, Вера Андреевна, черти – дети малые. Злой человек, он в сердцах пожелать может врагу увечья, ну, может, лютой смерти.

– Мой Сергей Спиридонович как-то в сердцах пожелал недругу соседа с перфоратором, – вернулась к поминанию хозяйка.

– А эти господа в таком аду живут, – не сбился с темы старичок, – что самая лютая смерть за избавление.

Остальные участники поминок доктора не поддерживали и смотрели пустыми глазами перед собой. Заметив, что доктор крепко оседлал своего любимого конька, хозяйка снова напомнила про сегодняшний повод:

– Жаль, любимого портрета Сергей Спиридоновича не вернули, он там весь в орденах и такой еще красавец.

– Кто же не вернул, Вера Андреевна?

– Да новый директор завода и не вернул. Оприходовал вместе с кабинетом. Очень ему мой Сергей Спиридонович приглянулся – каждый год на патриотические марши новый директор с нашим портретом вышагивает.

Старики за спиной закивали, и непонятно было, одобряют ли они выходы портрета на патриотические марши или осуждают нового совладельца.

Две шеренги людей на длинных лавках, лицом друг к другу, но друг друга как бы уже не видят. Смотрят в пустоту или, скорее, в себя. Алексей вспомнил, где видел эту картину раньше: на аэродроме их института, куда ездили прыгать с парашютом. Так же сидели они, тогда еще вроде молодые, но скованные страхом перед неизведанным. Их долго готовили к прыжку, инструктировали, пытались подбодрить, но когда самолет оторвался от земли, каждый был один на один со своим страхом, каждый думал лишь о том моменте, когда он окажется перед открытой дверью и уже нельзя будет передумать, вернуться обратно. В брюхе самолета было сумрачно, а из открытой двери бил до боли яркий свет и глушили хлопки ветра. Один за одним исчезали за дверкой товарищи, приближалась очередь Алексея, а он сидел и пытался собраться на этот шаг. Он прыгал не первым, но судьбу покинувших салон он знать не мог, пока не сделает свой шаг за борт.

– Получается, Сергей Спиридонович первым выпрыгнул, – ответил Алексей своим мыслям вслух, но Вера Андреевна его поняла:

– Да, первым. И вверх пошел. Если без греха, то всегда вверх.

– Пойду я, Вера Андреевна, дай бог вам здоровья.

– На что оно мне, здоровье? Устала уже. Зачем человека зря заставлять ждать?

– Я на такси еду. Может, кого подвезти? Доктор вон совсем больной, как доберется?

– Блаженный всегда дорогу найдет… Да и какой он доктор.

– Из Четвертого управления.

– Из управления, да из заводского. А доктора он себе придумал, когда дочку у него забрали.

– Кто забрал?

– Да кому надо, те и забрали.

– Кому же надо было?

– Да такая девка всем была нужна. Светлая девка: глазища ясные, высокая, ладная, как засмеется – все вокруг разулыбается.

– И что случилось? – спросил Алексей.

– Да ничего нового не случилось. Подманили смазливым уродом, заарканили на красивую жизнь, прикрутили гадостью разной. А потом пришли в дом и говорят, что долги отдавать надо.

– Прямо в дом?

– В квартиру его пришли. Девку увели, а его даже не били – лапищей своей облапил мохнатый урод старику-отцу лицо и толкнул легонько. От этого легонько старик всю прихожую пролетел да о стол головой грохнулся. А как пришел в себя – ни дочки, ни жизни. Другой-то жизни, кроме дочки, у него и не было – он ей ножки все целовал, сказки добрые придумывал. В сказках его принцесса всегда за принца выходила. Жила долго и счастливо. Злодеи перевоспитывались. В жизни все наоборот получилось. Тут любой умом сдвинется. Этот наш стал доктором, да и пусть будет, если ему так легче.

– Не дай бог, Вера Андреевна.

– Мне уже не даст, да другим не дал бы. Иди, Алексей, иди. Ты еще живым пригодишься.

– Я все исправлю, Вера Андреевна. Помните, я про Камиллу Андреевну рассказывал?