– Борщ в холодильнике.

– Жрать – дело свинячье.

– Я поехала.

– Да, пока.

Фаршированная сумками машина не хотела ехать и проскальзывала ведущими колесами по мокрой траве. Алексей уперся грудью в багажник, сильно толкнул, завалившись на колени.

Когда автомобиль начал удаляться, Алексей попытался все вернуть, потянув машину за бампер назад. Но руки сорвались с обтекаемой поверхности, порезались о края номерного знака.

От деревни до места катастрофы ехать было тридцать три минуты. Все это время Алексей сидел в гостиной, упершись локтями в стол, подняв сочащиеся кровью ладони вверх и слушая метроном секундной стрелки. Время стало жестким, холодным, с металлическим привкусом. Привкус времени он ощутил, поймав языком алую каплю, которая спешила вниз по грязной линии жизни. Алексей считал удары. Цифры росли в голове и позволяли не думать.

Счет дошел до одна тысяча девятьсот восьмидесяти. Раздался взрыв, взметнулось пламя. Алексей очнулся от оцепенения и уставился на печку, где прогоревшее полено исходило огненными языками.

– Товарищ милиционер, я все рассказал, честь имею. – Мужчина за столом произнес это громко, в никуда, и, приложив руку к вязаной шапочке, отдал честь невидимому собеседнику.

Затем встал, прошел в ванную, отер кровь о розовый халат и запихнул его в печку. Позже за халатом отправились тапочки-котята и зубная щетка. Когда от женщины ничего не осталось, в топку отправилась фланелевая рубашка Алексея. Ее любимая.

На верхней полке в шкафу нашел Бальшаков незаконченную картину. Черный осенний лес, и только дорога, выстланная алыми кленовыми листьями, светится в ярких лучах.

Холст прогорел моментально, потом бока подрамника. Центральное перекрестье пылало дольше всех.

Расправившись с вещами, Бальшаков взял тряпку и начал выводить следы. Брызгал подоконники аэрозолем, широко проводил по ним сукном, а потом, нацепив материю на отвертку, выскабливал щели, в которые могла забиться память.

В ночь после катастрофы Алексей спал спокойно. Знал, что ничего не случится. Приступов безумия не было. Не было кошмарных снов. Черного джипа не боялся – теперь у Алексея нечего было забрать.

– А на-ка, брат, выкуси, – совал Бальшаков кукиш в нос страшному человеку. – Нет у меня ничего. Нет!

Никогда больше не снился Алексею злополучный мост. Уставший милиционер, наконец, получил освобождение от еженедельных изнуряющих допросов. Напрасно Алексей кричал служивому вслед: «Не убивал ее. Не ходите за мной!» – и в доказательство своей правоты тянул вслед капитану отмытые от крови руки. Все напрасно. Капитан дело уже закрыл, Бальшаковым не интересовался и лишь уходил от криков по ночному шоссе. Догнать сутулую серую спину до пробуждения Алексею не удавалось. Оправдаться было не перед кем.

Утром начиналась обычная размеренная жизнь. Ранний подъем. Холодный душ. Хлопоты по хозяйству, но без особого рвения. Много книг-губок. Мягких, пористых, толстых томов.

Книги-губки впитывали время. Алексей брал книгу с полки и широким движением от утра к вечеру стирал из жизни еще одни день. Так хозяйка стирает жирную грязь со столешницы. Только после плохих книг слой грязи становился еще толще.

После чтения он сидел в гостиной под ровное тиканье часов. С каждым «тиком» отлетали сутки. Пил много. Водка пахла нехорошо. Бальшаков зажимал нос и закидывал стакан в воронку рта. Утром нехорошо пахло от Бальшакова. Первые недели он запах замечал. После перестал, но кот брезгливо обходил хозяина и ночевал неизвестно где.

– А кто сейчас не пьет? – оправдывался Алексей перед котом. – Ты же должен понять. Ты же мое мясо жрешь.

Кот не понимал. В Бальшакове вдруг поднималось бешенство, он хватал, что попало под руку, и швырял в кота. В приступе ярости метнул кочергу так сильно, что она вошла на пару сантиметров в деревянную стену, да так и осталась торчать.

Жить стало не страшно, да, в общем, и незачем.

Футляр был по-прежнему заперт. Бальшаков поднялся, выбрал из ящика с инструментами толстую силовую отвертку и, придвинув острый край к коробке, приставил металл к отороченной бархатом щели. Надавил. Створки не поддавались. Схватил молоток, замахнулся, но не ударил. В последний момент вспомнил, что в коробке может быть яйцо, и кто знает, чья жизнь хранится на конце иглы.

Допил водку прямо из бутылки и тут же заснул: сидя, скрючившись в кресле вокруг футляра, прижимая его к животу, словно и вправду теплилась на кончике иглы крошечная жизнь.

Прекратил одеваться. Бродил по дому нагишом, а во двор за дровами выходил, набросив старый халат. Шел по двору неровно, задевал оторванным носком ботинка землю и заваливался набок, рассыпался по двору вместе с охапкой дров.

Малейшая неудача приводила Алексея в ярость, он знал, кто виновен, и кричал хрипло: «Подписывать не буду. Зря приехали. Никто тут не живет. Нету здесь ничего, нету».

В подтверждение своих слов Бальшаков распахивал полы халата и выставлял себя – грязного, голого, заросшего – под холодный осенний дождь. Молотил по штакетнику скрученными концами грязного пояса.

Кот ушел. Василий пропал. Ни одна труба в деревне не оживала с утра смолистым витым дымом.

Настало первое безлунье сентября. Днем солнце прихватывало, под утро дом выстывал. Алексей зябнул, но топить ленился. Он простыл и просыпался по ночам от собственного трескучего кашля. Наконец заставил себя дойти до дровяного сарая. Выбрал самые тяжелые чурки – дуб. Горит жарко, языки пламени раскаляет добела, прокаливает жилище запахом сухих желудей.

Прихватил несколько палочек помельче. Набрал с влажного пола щепы. Обшарил поленницу, но не нашел ни клочка берестяной коры. В летней круговерти не позаботился о предстоящей зиме.

Натаскал дров с запасом. Сложил поленья в очаг. Щепу шалашиком под низ. Охлопал себя по карманам. Нашел растрепанный коробок. Внутри пять целых спичек и еще три прогоревшие засунуты в щель под выдвижной короб.

Чиркнул серной головкой. Поднес к растопке огонь. Держал долго, удивлялся, как пламя прижимается к кончикам пальцев. Боли не чувствовал. Дерево не занялось. Алексей зажег вторую спичку и следующую вслед за ней – щепа снизу потемнела, задымилась, подразнила недолго вялым огненным язычком.

Алексей схватил последнюю спичку, занес над коробком, но остановился. Посмотрел вокруг. Не нашел ни клочка бумаги, годного на растопку. Пошарил в сенях – лампочка перегорела, и вещи прятались в темноте. Дошел до калитки, открыл почтовый ящик. Газет Алексей не выписывал, рекламодатели им не интересовались. На землю из ящика вывалился одинокий конверт.

Алексей нагнулся. Странное письмо. Адрес получателя прописан неразборчиво, вместо имени адресата слово «Победителю».

Зато обратный адрес прорисован печатными буквами, по-английски, словно он и есть в этом письме самый главный. Над индексом надпись: «Вскрыть первого января двухтысячного года».

«Глупость какая», – подумал Алексей, но уже ни в чем не уверенный, заспешил в дом, посмотрел на календарь. Все нормально. Он еще не сошел с ума – на дворе осень две тысячи четвертого.

Конверт тощий. Алексей надорвал его посередине и нашел сложенный пополам лист бумаги. Чистый лист.

– И то польза.

Алексея знобило. Он не мог сейчас думать ни о чем, кроме огня. Для городских жителей огонь редко является синонимом жизни. Чаще даже наоборот. А для людей деревенских и для скитальцев нет ничего важнее горсти тепла. Тому, кто не промерзал подолгу и насквозь, невозможно представить, как жар можно пить, хватать пригоршнями, растирать по телу, запасать впрок в прожаренных насквозь подошвах и толстых покровах свитеров. Как может спасти жизнь горсть тепла, спрятанная за пазуху горячими ладонями.

Алексей положил половинку бумажного листа поближе к щепе и зажег последнюю спичку. Бумага почернела, выгнулась, пошла синеватыми язычками. Прогорела моментально, и Алексей поспешно бросил пламени вторую половину листа. Язычки перекинулись на растопку. Такие несмелые, что пришлось сразу бросить в огонь еще и половину конверта. Дерево занялось поувереннее. Пламя взошло лохматым колосом. Зацепилось за обрез дубового полена, осело вниз и завязалось плотным оранжевым узлом под перекрестьем шалашика. В руках Алексея остался обрывок конверта с заграничным адресом.