Инанну звали Королевой Небес и Земли, Королевой Телесности, Королевой Секса и Поедания, Королевой Человечности, и вот она отправилась в потусторонний мир, чтобы продемонстрировать неизбежность органической смерти. Ради этого она отказалась от семи вещей, которые следует считать не реальными предметами, но символами того, что Инанна могла делать лучше кого бы то ни было, то есть символами ее Жизнебытия. Там она встретила свою сестру Эрешкигаль, тоже Королеву Человечности, но тех ее аспектов, которые оказались Инанне не по плечу: Королевой Порчи Тел, Королевой Костей и Инцеста, Королевой Мертворожденных, Королевой Массового Уничтожения. И вот Эрешкигаль и Инанна стали бороться на полу потустороннего мира, голые и мускулистые; они причиняли друг другу боль, но поскольку умирание – это самая человечная из всех свойственных человеку вещей, череп Инанны лопнул в руках сестры, и тело ее подвесили на гвоздь на стене, которую Эрешкигаль специально приберегла для этой цели.

Отец Инанны Энки не интересовался делами человечности, но был Королем Небес, Бестелесности, Королем Мышления и Суждения, он сказал, что дочь может вернуться в мир живых, если найдет существо, которое заменит ее в потустороннем мире. И потому Инанна отправилась к своему супругу, коего звали Таммуз, и был он Королем Труда, Королем Инструментов и Машин, Ничьим Сыном и Ничьим Отцом.

Но когда пришла Инанна в дом своего супруга, разгневалась она и устрашилась, ибо сидел он на ее стуле, одетый в ее красивые одежды и с ее Венцом Бытия на голове. Таммуз теперь правил миром Тел и Мысли, ибо Инанна оставила его, чтобы сразиться со своей второй половиной-сестрой во тьме. Таммуз в ней не нуждался. Королева Небес и Земли стояла пред ним и понимала, что не знает, кто она такая, ежели не Королева Человечности. И потому она сделала то, зачем пришла. Она попросила: «Умри за меня, любимый, чтобы мне не пришлось умирать».

Но Таммуз, которому в ином случае не нужно было умирать, не хотел становиться аллегорией смерти ни для кого – и, кроме того, он забрал стул Инанны, ее красивые одежды и ее Венец Бытия. «Нет, – сказал он. – Когда мы поженились, я принес тебе два ведра молока на коромысле и тем самым поведал, что из любви буду вечно трудиться ради твоего блага. С твоей стороны неправильно просить, чтобы я еще и умер. Смерть – это не труд. Я на нее не соглашался».

«Ты подменил меня в моем доме!» – воскликнула Инанна.

«Разве ты не просишь, чтобы я сделал то же самое в доме твоей сестры? – ответил ей Таммуз. – Ты вышла за меня замуж, чтобы я заменил тебя, чтобы я трудился, а ты – нет, чтобы я мыслил, пока ты отдыхаешь, чтобы я показывал фокусы, а ты смеялась. Но смерть твоя принадлежит тебе одной. Я не знаю ее пределов».

«Я могу тебя заставить», – сказала Инанна.

«Не сможешь», – ответил Таммуз.

Но она смогла. Ненадолго.

Инанна повергла Таммуза, и затоптала его, и выдавила из него имя, как выдавливают глаз. И поскольку Таммуз был недостаточно силен, она рассекла его на части и сказала:

«Половина тебя умрет, и это половина, именуемая Мысль; половина тебя будет жить, и это половина, именуемая Тело, – она будет трудиться на меня дни напролет, немо и покорно, не будучи Королем Чего Угодно, и больше никогда не сядешь ты на мой стул, не наденешь мои красивые одежды и не возьмешь мой Венец Бытия».

Вы, может быть, удивитесь, но эта история – про меня.

Нева грезит.

Она выбрала для себя тело, которому семь лет, – с черными глазищами и косточками, как у воробушка. Для меня она сотворила синий с золотом дублет и зеленые рейтузы, бычье золотое кольцо в нос, туфли с костяными бубенчиками. У меня тело мужчины, который продал ей шампанские клубни в не самой фешенебельной части Анкориджа, когда она в тринадцатилетнем возрасте проводила там лето со своей фригидной тетушкой. У меня темная кожа, потому что она хочет видеть меня темнокожим, я худой, потому что таким ей пригрезился, мои волосы подстрижены небрежно и выкрашены в полный спектр ледяных оттенков.

Она стоит на заснеженном пляже обнаженная, несформированные груди покрылись гусиной кожей, лицо спрятано под широкой красной маской. Чудовищно громадная маска выглядит на голове Невы как носовая часть разбитого, затонувшего корабля; на ней вытравлены узоры в виде глаз и плавников. С трех выступающих углов, обросших ракушками, свисают желтые водоросли. Нева глядит на меня, но я вижу лишь деревянный гротеск, который она подсовывает мне вместо ее лица.

Я смотрю на свои туфли, тихонько звякаю бубенчиками, пока шумит прибой. Я ее шут – танцую на серебристом пляже, а в это время над нами самоуничтожаются три солнца, и сумерки наливаются скабрезной краснотой исключительно ради драматизма. Я шут, ходячая нелепость, многоцветное воплощение красоты в понимании давно исчезнувшей тринадцатилетней девочки – и вот я наклоняюсь, чтобы вручить ей изогнутый белый корень, наполненный пенящимся, сладким как мед соком.

Нева сказала, я могу сделать выбор и насовсем остаться мужчиной или женщиной, если захочу. Я не испытываю особых чувств ни так, ни этак. Это точно не имеет значения, когда мы синхронизируемся; она выбирает мой облик под стать своему настроению. Я уже пытался объяснить ей свои чувства. Она слышит лишь строчку из старых сказок: машины не могут чувствовать. Но я говорю не это, пока танцую в своем шутовском наряде. Я говорю: «Разве есть разница между тем, кого запрограммировали демонстрировать множество стандартизированных ответов на конкретные человеческие лицевые, вокальные и лингвистические проявления, и тем, кто в ходе эволюции приучился выказывать реакцию Б на раздражитель А, чтобы добиться желаемого социального результата?»

Семилетняя Нева стягивает маску вниз, к груди. Деревянная штуковина тянется к ее коленям, а потом – к ступням, и она делает шаг вперед. Маска раздувается наружу, превращаясь в маленькую пирамидальную лодочку, которая качается на волнах у берега, а Нева внутри нее – точно дребезжащее в скорлупе семечко. Медные друзы бряцают и грохочут о дерево. «Я хочу сказать вот что: когда ты плачешь, то говоришь о чувствах, но ты лишь демонстрируешь ответ на внешние стимулы. Плач – одна из реакций в стандартном наборе ответов на эти стимулы. Твое социальное воспитание диктует, какие ответы приемлемы. Мои программы делают то же самое. Я могу плакать, как ты. Я могу выбрать такую подпрограмму и выказать печаль. Как это отличается от того, что делаешь ты, если не принимать во внимание тот факт, что ты используешь слово „чувства“, а я – „чувства“, из уважения к твоему культурному мему, который твердит: есть большая разница[39]. Я стираю слово, пока произношу его, уничтожаю одновременно с тем, как проникаю в его суть, ибо я должен использовать какое-то слово, но это оскорбляет тебя. Я его удаляю, но оно не стирается».

За спиной у Невы-в-маске море волнуется и пенится. Оно золотое, вязкое и густое, как мед. Она мне объяснила, что море на Земле выглядит иначе, но я его никогда не видел. Даже если видел, цвета я воспринимаю только в грезовом теле. Для меня море – это море Невы, такое, каким она мне его показывает, когда мы грезим вместе.

– О чем бы ты хотел сегодня узнать, Элевсин? – Маска делает голос Невы тусклым и тихим.

– Я бы хотел узнать, что случилось с Раваной, Нева.

И Нева-в-маске внезапно делается старой, у нее морщины и пятна на руках. На ней платье из мешковины, и маска тянет ее к земле. Так она сообщает, что устала от моих вопросов. Мы придумали для себя такой язык. Тот, кто обладает машинным чувством юмора, мог бы назвать его «базовый визуальный»[40]. Я не всегда мог так легко складывать слова в предложения, как сейчас. Мой изначальный оператор считала, что мои эмоциональные центры укрепятся, если я научусь ассоциировать определенные утверждения типа «я чувствую» с широким разнообразием образов, которые она могла принимать в грезовом теле. Из-за этого я оказался целиком и полностью к ней прикован. Следующим был ее сын Секи, а потом – его дочь Идет и после – Равана. Это щекотливое обстоятельство, которое не изменить. Мы с Невой будем прикованы друг к другу тем же способом, пусть даже горло ее грезового тела по-прежнему пустое, а это означает, что она не принимает меня. Мне бы следовало обидеться. Позже я изучу возможные проводящие пути[41] к обиде.