Отвисшая челюсть. Слишком много зубов. Неужели оно сожрало ее? Насытилось ли оно? А все остальные, его жертвы с «Золотой ветви» – какова их судьба? Неужели они обречены вечно пребывать в этом ужасе? Он больше не знал, что реально, а что нет. Он знал только, что слишком поздно пришел к Изабель Джевел (он не мог думать о ней как об Илии Маркхэм). Она ушла, чтобы присоединиться к ним; или они явились, чтобы забрать ее с собой.

Конрад и управляющий Старой станции прибыли где-то через час по экстренному вызову священника. Ярол, который по совместительству был сотрудником полиции городского сообщества, вызвал скорую помощь, чтобы они увезли останки женщины и начали процедуру криминалистической экспертизы – эту формальность необходимо было выполнять после любой неожиданной смерти. Конрад пытался выведать у Боааза, что же все-таки произошло.

– Я просто упал, – вот и все, что сказал старый священник. – Я просто очень неудачно упал.

Боааз вернулся на Оппортунити, где уже успешно раскодировали его резиденцию. Некоторое время ему пришлось восстанавливать здоровье. Пока он поправлялся, алеут Конрад давно переключился на другие авантюры. Но Боааз остался на Марсе, его славная пенсия на Шете отложилась на неопределенный срок – хотя он и был намерен подать архиепископу прошение об отставке сразу же, как сможет встать с постели. Позже он сказал людям, что смерть несчастной женщины, когда-то попавшей в катастрофу во время транзита, убедила его, что загробная жизнь существует. Марсиане были людьми и не понимали, почему добросердечному старому инопланетянину это кажется таким печальным.

Леви Тидхар вырос в израильском кибуце, много путешествовал по Африке и Азии, жил в Лондоне, на острове Вануату в Тихом океане, в Лаосе. В 2003 году получил премию Кларка Брэдбери, присужденную Европейским космическим агентством. Редактор сборника «Майкл Маршалл Смит: Аннотированная библиография» («Michael Marshall Smith: The Annotated Bibliography»), а также антологий «Букварь для взрослых от Дика и Джейн» («А Dick & Jane Primer for Adults») и «Большая книга мировой научной фатпастики» («The Apex Book of World SF»). Автор сборника взаимосвязанных рассказов «Ивритпанк» («HebrewPunk»), повестей «Ангельское ремесло» («Ап Occupation of Angels»), «Горел и пузатый бог» («Corel and the Pot-Bellied God»), «Переменная облачность» («Cloud Permutations»), «Иисус и Восьмеричный Путь» (Jesus and the Eightfold Path) и романа «Тель-авивское досье» («The Tel Aviv Dossier», в соавторстве с Ниром Янивом). Рассказы этого плодовитого писателя публиковались в «Interzone», «Clarkesworld», «Apex Magazine», «Sei Fiction», «Strange Horizons», «Chizine», «Postscripts», «Fantasy Magazine», «Nemonymous», «Infinity Plus», «Aeon», «The Book of Dark Wisdom», «Foitean Bureau» и не только, переведены на семь языков. Среди последних работ Тидхара – «Книжник» («The Bookman»), его продолжение – «Камера обскура» («Camera Obscura») и «Осама: Роман» («Osama: A Novel»), а также роман «Большая игра» («The Great Game»).

Прожив некоторое время в Тель-Авиве, Леви Тидхар вновь перебрался в Англию. Этот рассказ представляет собой изучение искусственно протянутой через поколения немеркнущей памяти на фоне причудливого, живо прорисованного будущего Тель-Авива.

Панели солнечных батарей на крыше были сложены, они все еще спали, но уже беспокойно ворочались, будто чувствовали близость восходящего солнца. Борис стоял на краю плоской крыши. Обитатели дома, отцовские соседи, за минувшие годы уставили ее множеством растений в глиняных, алюминиевых и деревянных горшках, превратив в высотный тропический сад.

Здесь, наверху, было тихо и пока еще прохладно. Борис любил запах позднего жасмина, цепкий, ползущий вдоль стен здания, растекающийся по всему старому району возле Центральной Станции. Борис глубоко вдохнул ночной воздух и медленно, маленькими порциями выпустил его, глядя на огни космодрома: тот вырастал из песчаной почвы Тель-Авива, сам похожий на песочные часы, а отбывающие и приземляющиеся суборбитальные корабли казались падающими звездами, расчерчивающими небеса сияющими линиями.

Он любил запах этого места, этого города. Запах раскинувшегося на западе моря, дикий запах соли и большой воды, водорослей и дегтя, лосьона для загара и людей. Любил на рассвете наблюдать за солнечными серферами, которые, раскинув прозрачные крылья, скользили по ветру над Средиземным морем. Любил запах прохладного кондиционированного воздуха, просачивающийся из окон, запах базилика, растертого между пальцами, запах шавермы, поднимающийся с улицы, кружащий голову смесью ароматов специй, куркумы и непременного тмина, любил запах исчезнувших апельсиновых рощ, доносящийся издали до каменных городских кварталов Тель-Авива и Яффы.

Когда-то апельсиновые рощи были здесь повсюду. Он окинул взглядом старые дома по соседству, шелушащуюся краску, похожие на коробки жилые застройки, наследие советской архитектуры, втиснувшееся меж величественных сооружений школы Баухауса[96] начала двадцатого века – зданий, похожих на корабли, с длинными, изящно изгибающимися балконами, маленькими округлыми окнами, плоскими крышами, напоминающими палубы вроде той, на которой стоял сейчас он…

Среди старых зданий возвышались и сооружения поновее, кооперативные дома в марсианском стиле с внешними желобами лифтов и крохотными комнатками, разделенными порой на еще более крохотные комнатки, в которых зачастую даже не было окон…

А белье висело так же, как сотни предыдущих лет, висело на веревках и окнах – полинявшие рубахи и шорты тихонько полоскались на ветру. Плывущие по улицам внизу шары света потускнели, и Борис осознал, что ночь отступает: уже зарумянилось, порозовело небо на горизонте, а значит, солнце на подходе.

Всю ночь он бодрствовал, дежуря возле своего отца. Влад Чжун, сын Вэйвэя Чжуна (Чжуна Вэйвэя, если придерживаться китайской традиции ставить фамилию перед именем) и Юлии Чжун, в девичестве Рабинович. По семейному обычаю Бориса нарекли русским именем. По другому семейному обычаю ему дали второе, еврейское. Он криво усмехнулся, подумав о Борисе Аароне Чжуне, наследии трех столь разных и древних историй, тяжко давящем на его крепкие, но, увы, уже не молодые плечи. Ночь эта выдалась нелегкой.

Когда-то апельсиновые рощи были здесь повсюду… Он глубоко вдохнул, уловив запахи старого асфальта и едких выхлопов двигателей внутреннего сгорания, запахи, тоже исчезнувшие нынче, как и апельсиновые рощи, – и всё же где-то, на уровне памяти, сохранившиеся.

Он пытался оставить все позади. Отринуть фамильные воспоминания, которые он иногда, про себя, называл Проклятьем семейства Чжун, или Безумством Вэйвэя.

И все же он помнил. Конечно, помнил. Тот день, далекий-далекий, когда Бориса Аарона Чжуна еще и в проекте не было и петля-Я еще не сформировалась…

Это было в Яффе, Старом городе на вершине холма, над гаванью. В доме Иных.

Чжун Вэйвэй ехал вверх по холму на велосипеде, потея на жаре. Он не доверял этим узким извилистым улочкам – как самого Старого города, так и Аджами, соседа, наконец-то истребовавшего свое наследие. Вэйвэй отлично понимал распри этих мест. Были арабы, и были евреи, и они хотели одну и ту же землю, вот и дрались. Вэйвэй понимал землю и понимал, как можно быть готовым умереть за нее.

Но имел он представление и о концепции изменения земли. «Земля» – это понятие стало не столько физическим, сколько умственным. Совсем недавно он вложил некоторую сумму в целую планетарную систему во вселенной игр Гильдии Ашкелона. Скоро у него будет ребенок – Юлия уже на седьмом месяце, а потом внук, и правнук, и так далее, и так далее, и все поколение запомнит Вэйвэя, своего прародителя. Потомки будут благодарны ему за то, что он сделал, за недвижимость, реальную и виртуальную, и за то, чего он надеется достичь сегодня. Он, Чжун Вэйвэй, начнет династию, здесь, на этой разделенной земле. Потому что он видит основные аспекты, потому что он один понимает важность этой разнородной зоны, Центральной Станции. Евреи на севере (и его дети тоже, они будут евреями, и мысль эта странная и выбивающая из колеи), арабы на юге – теперь они вернулись, востребовали Аджами и Менашию, строят Новую Яффу; город, пронзающий небо сталью, камнем и стеклом. Делятся города, такие как Акко или Хайфа, что на севере, и новые города, растущие в пустынях Негев и Арава.