Мы еще долго сидели в тот вечер, бабушка рассказывала, как мама отказалась второй раз выходить замуж потому, что я была грудным ребенком и почти не спала ночами, а спала только днем и мне требовался покой, а наша квартирка не позволяла надеяться, что тишину сможет соблюдать еще кто-то, кроме моих мамы и бабушки – самых родных мне людей, которые готовы были даже не на цыпочках ходить, а пусть и по воздуху летать, только бы я хоть чуть-чуть поспала, а потом покушала и начала, наконец, набирать вес. Мама молча это слушала, кивала головой, а потом сказала, чтобы я не повторяла ее ошибок и не думала ни о какой жилплощади, а делала так, как велит мне сердце. Я пошла спать счастливая от того, что мои бабушка и мама такие хорошие. Ночью я еще много думала об этом парне, по-всякому его себе представляла и смотрела на букет, который он почему-то второпях моей маме подарил.

Бабушка перед уходом молодого человека сама написала ему на бумажке номер нашего домашнего телефона, аккуратно приписав внизу, как нас всех зовут, хотя я в тот момент уже смотрела на затею с этим знакомством безо всякой надежды. Была уверена в том, что он ни за что не перезвонит, равно как и в том, что мы обошлись с ним дурно и неправильно. Мне почему-то было очень обидно за него. Что именно в нашем приеме было дурно и что неправильно, я не понимала и не понимаю по сей день, но смутное ощущение чего-то несправедливого и неприятного оставалось и не проходило. Такое чувство привычно для меня. Я не могу ни с чем связать его появление, но, игнорируя свою логическую несостоятельность, оно частенько посещает меня – мы старые знакомые и уже научились жить вместе. Я почти привыкла его не замечать, а оно каждый раз, приходя, перестало хватать меня железной лапой за горло, перестало выдавливать мою печень из-под ребер и перестало шкодить с моим желудком, прежде непременно расстраивавшимся с его появлением. Это странное чувство, которое прижилось во мне… Я очень благодарна ему хотя бы за то, что оно позволяет мне жить, не убивает меня…

Все эти мимоходные, несущественные мысли, обыкновенно заполняющие мою голову после обеда, вовсе не мешали мечтать о нашем госте, я щедро наделяла его разными героическими свойствами и замечательными качествами. В своих мечтах мы улетали или уплывали с ним в далекие страны, он искал сокровища, а я помогала ему – заслоняла нас двоих от опасностей, которые мне позволяло обнаруживать мое женское предчувствие, недоступное более никому – только мне. Эти сладкие-сладкие грезы розовым туманом наполняли мою голову, и я становилась еще более рассеянной и забывчивой и вместе с тем все более счастливой… в своих мечтах. Я так много думала обо всем этом, что, возможно, в следующие два дня вовсе не думала больше ни о чем, и образ в моей голове становился все более замечательным, но все менее настоящим. Вероятно, мне не стоило позволять себе так увлекаться книжными фантазиями, это всегда портит мои взаимоотношения с настоящим миром.

Он позвонил через два дня и пригласил меня в театр. Даже и не помню, что была за постановка, помню только какую-то бесконечную натянутость разговора в антракте, как будто мы оба стали глупенькими и косноязычными, как будто стеснялись чего-то неприличного. За этой болтовней в антракте я не успела отстоять очередь в как всегда переполненный дамский туалет, несколько раз поймала его взгляд на других миловидных посетительницах театра, по законам подлости оказавшихся в изобилии кругом нас в тот вечер. По окончании я очень долго ждала, пока он принесет из гардероба одежду, все меня толкали, у меня мороженое растаяло, руки стали противно липкие, и вообще оно мне вовсе не понравилось – это мороженое, я хотела ягодное, а он виновато принес шоколадное с орехами… Вечер не получился таким хорошим, как хотелось бы. Потом мы еще ходили на выставки, просто гуляли по набережной и в парке, однажды он даже пытался меня поцеловать, но это было глупо и преждевременно – у него тогда ничего не получилось. Так мы встречались несколько месяцев, а потом он пропал. Мы уже думали, что больше его не увидим и не услышим, но ошибались. Через месяц он позвонил с известием, что нашел себе девушку и женится на ней, просил прощения, сам не знал за что, и просил плохо о нем не вспоминать. Сказал, что я очень хорошая, и мама у меня замечательная, и бабушка, но он, вероятно, просто не достоин меня. Я спокойным голосом пожелала ему счастья, а потом всю ночь проплакала. Было очень обидно, и казалось, что я сама себе все испортила в жизни, и что-то очень неправильно, и так жалко себя было… Мама потом подлегла ко мне в кровать, обняла, прижала к себе, успокоила – так хорошо стало… Я поняла и почувствовала еще раз, что ближе мамы и бабушки у меня никого в жизни нет…

Потом бабушку парализовало. Наверное, мы сами где-то в этом виноваты. Дело в том, что она у нас очень деятельная и подвижная. Буквально за неделю до того случая она бодренько прогуливалась возле нашего дома, ходила в магазин со своей колясочкой, потихоньку готовила обеды и ужины. Это всегда было незаметно, вроде бы само собой: бабушка картошечку почистила, бабушка котлетки слепила, бабушка отварила свеколку и потерла ее на терочке для нас с мамой. А мама всегда тревожилась за бабушкино здоровье и давно уговаривала ее лечь на недельное обследование в один из медицинских центров, специализирующийся на болезнях центральной нервной системы. Там у нее была знакомая врач, которая рассказывала ей всякие случаи из своей практики, а мама очень пугалась и немедленно начинала предлагать бабушке разные поддерживающие препараты и собирать ее на обследование. Бабушка очень сопротивлялась, таблетки она не любила, и убеждала маму, что чувствует себя хорошо, говорила, что каждый день делает зарядку, обливается холодной водой, гуляет и ей не нужно и вовсе не хочется проходить какие-то обследования, а тем более ложиться в больницу. Она говорила, что в жизни своей не лежала в больницах, если не считать роддома, а когда мама подступала настойчивей, бабушка приводила последний убеждающий всех аргумент. Она говорила, что в больнице умрет, что так она чувствует, и поэтому никуда не поедет.

Согласилась она только после того, как однажды упала во время прогулки по нашему скверику. Шла-шла себе тихонечко, и вдруг закружилось все вокруг, – и она так мягонько, без всяких травм осела на землю. Тут же, придя в себя, бабушка добралась до лавочки, посидела минут пятнадцать, пока все вроде прошло, и сама дошла до дома. Она еще и не говорила нам ничего до самого вечера, но мама увидела, как бабушка пытается чистить пальто, расспросила с пристрастием, и на следующий день мы отвезли все еще бодрящуюся, но уже напуганную бабулечку в больницу – там как раз освободилось место в неврологическом отделении. Первые два дня все было хорошо. Мы ездили к ней каждый день по два раза – утром и вечером, привозили всякие вкусности, а она все говорила, чтобы мы забирали все это домой и сами ели. Ей не нравилось в палате, не нравились соседки с их пустыми причитаниями, жалобами и постоянным кряхтеньем, не нравились медсестры, которым, как ей казалось, на всех наплевать, ей даже не нравилась женщина-врач – мамина знакомая, хотя та, по-моему, вовсе этого не заслуживала. Мы с мамой даже поговаривали, что у бабушки в этой больнице как будто вдруг поменялся характер.

В тот день нашей бабулечке было назначено самое важное обследование, которое многое должно было прояснить. Общая клиническая картина была не вполне однозначная, хотя и внушала врачам беспокойство, как они говорили. Мы с мамой прибежали утречком, чтобы подбодрить родного человека. Мама по дороге зашла к доктору, а я прямиком к бабушке в палату, а она… меня не узнала. Почему-то она назвала меня маминым именем, начала спрашивать о каком-то человеке, имени которого я не знала, и вообще говорила бабушка как-то странно, очень невнятно, я испугалась, пыталась объяснить ей, что я не мама, а Машенька, что ей нужно лежать и сейчас я позову врача. Почти силой мне пришлось удержать ее в кровати, она была очень возбужденной, говорила что-то все менее разборчивое, обращаясь ко мне уже как к ее маме – моей прабабушке – Прасковье Васильевне. Потом прибежали врачи, сделали укол и куда-то ее повезли, оставив нас с мамой одних. Мы молча стояли и даже смотреть друг на друга боялись. Потом мама села на стул, за ней я, и мы продолжали сидеть в таком совместном молчании неизвестно сколько, пока не пришла сестра и не дала нам по очереди понюхать нашатырь. Затем она повела нас к доктору, где нам сказали об обширном инсульте, о том, что это инсульт не первый и даже не второй, и много еще всего, чего я теперь совершенно не помню. Я только хорошо помню свое неуместное желание спросить маму о том человеке, имя которого называла бабушка, обращаясь ко мне.