Я вот смоделировал себе в голове конструкцию, как я от жены ухожу – честно, твердо, решительно, по-мужски, и понял, что никогда не вынесу этого процесса. Не смогу преодолеть такой обструкции с ее стороны, со стороны общих знакомых и ее уважаемой матери. Совсем другое дело, если она по какой-то несправедливой случайности отправится в мир иной, тогда, наоборот, все будут меня жалеть, утешать, а я буду горевать сильно-сильно, но через какое-то время восстановлюсь и, будучи положительным, сильным духом мужчиной с отдельной жилплощадью, найду себе спутницу жизни помоложе и поинтереснее. И здесь единственной загвоздкой остается та самая совесть, потому что трудно себе представить, как она будет себя вести. А вдруг как заест, не даст жизни, лишит аппетита и сна? И тогда, очень увлеченный этим размышлением, я постарался все себе в красках представить… Со всеми подробностями представил, как после моей филигранной подготовительной работы супруга умирает, помучившись самую малость, как я тут же бегаю, стараюсь помочь, руки заламываю, зову на помощь, как меня от ее тела оттаскивают, как я рыдаю и все меня успокаивают, как я после, уже успокоившись, сижу себе весь в черном, от горя осунувшийся и всем своим видом выражаю только благородную скорбь, как потом мы с моей новой избранницей трогательно посещаем могилку… И все так хорошо и так по-порядочному получается, что наворачиваются слезы умиления. Так, после этого умственного эксперимента, который в реальности занимал не несколько минут, а целый выходной день был ему посвящен, я понял, что с совестью договорюсь. Возможно, при этом некоторое опустошение появится внутри, но вскоре к нему привыкаешь, как к норме, и… продолжается жизнь как ни в чем не бывало! Вроде бы грустно это должно быть, вроде бы должен я страдать и мучиться, так сказать, недополучать в жизни каких-нибудь радостей и счастья, а вовсе нет… совершенно мне благополучно и комфортно, вопреки убедительным литературным примерам.

Любопытный факт, но и его я рискну объяснить. Я думаю, что люди разные по сути своей. Одному действительно жить станет невыносимо после какого-нибудь негодяйства, а другому – трын-трава, как вот мне, например. И таких, как я, большинство, просто мы сидим себе тихонечко, книжек не пишем, кино не снимаем, с разговорами умными ни к кому не пристаем: нам и так нормально, а те, которым совесть жизни не дает, они вот и изгаляются, описывая свои душевные страдания со всей возможной живописностью. Но ведь они это про себя пишут или, в крайнем случае, про знакомых своих, а с какой стати я должен быть таким же, или другие люди? Может быть, они, эти совестливые – редчайшее исключение из правил, только шумное, убедительное и красноречивое исключение, а мы – основная часть народонаселения – к таким людям вовсе и не относимся. И еще большой вопрос, кто из нас здоровее и счастливее. Про успешность и состоятельность я здесь вообще не говорю – мы здесь очевидно впереди, вопрос только в тех самых тонких и иллюзорных душевных материях, которые, если не бояться противоречить авторитетам, можно было бы просто-напросто и отменить, недолго думая!

Вот таким образом мне и явилась ясность в том, что совесть свою я, по большому счету, уже аннулировал. Как раз тогда, когда я хорошо-хорошо представил себе, как, если бы я невинную супругу свел в могилу, и никто в целом свете об этом не узнал, и так все сделано, что и не узнает… И когда у меня получилось наконец это состояние почувствовать во всей его полноценной полновесности, я, побыв в нем немного, обнаружил, что оно ничем почти не отличается от моего сегодняшнего, действительного и настоящего чувствования себя, естественного душевного моего ощущения. В нем даже имеется и пустота привычная, и тонкое понимание сущностной мерзостности всех окружающих, и далеко-далеко какой-то страх противненький. А страх, как мне тогда показалось – это страх перед своим собственным раскаянием, чтоб, не дай бог, не случилось оно!

Неприятный такой страх, его труднее всего распознать: долго нужно к себе прислушиваться, и только нащупываешь его, сразу обратно стряхиваешь с себя это наваждение с возможной поспешностью и к обычной, размеренной жизни возвращаешься. Невыносим этот страх, поскольку, как только туда прикасаешься, начинает он распространяться и расти очень быстро, превращаясь в ужас и в кошмар, да такой, что ни с одним киношным кошмаром не сравнится, от такого кошмара не просто будешь перепуганный ходить, а и рассудок можно вовсе потерять. И еще, мне кажется, от этого страха можно по-настоящему, физически окаменеть – превратиться в эдакую статую, замершую в каменном окоченении с перекошенным лицом и глазами, навсегда от ужаса вытаращенными.

Так я установил факт своей окончательной бессовестности и спокойно принял себя таким, какой я есть, конечно, не распространяясь об этом своем открытии окружающим и близким людям. Даже стало мне припоминаться, что и в детстве, а будучи подростком, так и подавно, так я себя и ощущал. И мне никогда не было стыдно ни за всякое там подделывание школьных оценок, ни за обманы родителей, ни за злые шутки над одноклассницами.

В армии я однажды, будучи дневальным по роте, у замполита в кабинете тайком сожрал все печенье, которое он купил, чтобы детям своим домой отнести, а потом как ни в чем не бывало сменился, и только что заступивший наряд по распоряжению начальства искал среди своих дневальных «крысу». Даже и нашли: какой-то паренек признался в содеянном. Ему потом две буханки черного хлеба скормили, пока мы всей ротой бегали вокруг него по плацу, и я наравне со всеми бегал, его материл и возмущался такому его негодяйскому поступку.

А когда у меня дочка родилась, так я ей гладил подгузники после стирки только с одной стороны тайком от тещи, нужно было терпеливо гладить с обеих сторон, чтобы полностью исключить занесение инфекции. Тёща еще тактично осведомлялась по поводу моей глажки, с той целью, вероятно, что если я схалтурил, просто переделать за мной. Я честно ей прямо в глаза глядя, с полной искренностью врал, что тщательно с двух сторон уже все подгузники прогладил, а сам только чуть-чуть с одной стороны утюгом поводил – очень уж спать хотелось. Вот так, получается, хотя свою собственную крохотную дочь обманывал и ничего – совесть меня и здесь не доканывала.

Я в снах своих всегда выгляжу трусом и подлецом. Иногда после такого сновидения даже осадок неприятный случается, но забывается быстро. Если мне, например, снится, что идет война и я где-то с кем-то воюю и попадаю, например, в плен к неприятелю, то всегда я в этом сне всех своих предам, буду перед врагами заискивать и в доверие к ним втираться – только бы они меня не мучили и не убивали. Обидно даже. Хочется иногда, хотя бы во сне, почувствовать себя героической личностью, а нет… И во сне то же самое, что и в жизни. Я читал, что в снах скрытые человеческие желания реализовываются. Наверное, это и есть мое скрытое желание – быть таким гаденьким, бессовестным, трусливеньким, но зато живым и здоровым.

Возникает резонный вопрос: как мне живется со всем этим? И ответ на него будет очень коротким: нормально! Предложи мне сейчас жизнь заново начать и быть при этом человеком честным и порядочным, как герои романов, я откажусь не раздумывая. Откажусь, потому что жизнь свою считаю удачной и благополучно сложившейся, а если заново жить, да со всякими принципами, как она сложится наново? Вовсе не хочется мне рисковать, тем более что шансы при таком совестливом положении дел, по моему мнению, уменьшаются катастрофически.

Квартирка у нас на две комнаты, небольшие, конечно, комнатки и кухня маленькая, потолки два двадцать – низенькие, нет ни лифта, ни мусоропровода, да мы и без них прекрасно обходимся. Живем с женой и дочкой. Мама супруги моей – Василиса Петровна частенько наезжает к нам погостить и остается на неделю и больше. Квартира-то эта нам через нее, мою тещу, досталась, точнее, она подарила нам эту квартиру на свадьбу, меня прописала сюда и даже во время приватизации доли только на меня и жену мою оформили, а теща со своей мамой старенькой осталась жить. Дом пятиэтажный. Мы – на втором, когда лето, прямо за окном веточки зелененькие: протяни руку – и вот она, природа! Хорошо, что в прошлом году лавочку около подъезда сожгли, пока она была, эта лавочка, на ней частенько такие компании собирались неприятные, что не только жена и дочка, а и я сам воздерживался мусор вечером во двор выносить – ждал до утра. И окна приходилось плотно закрывать, хотя и хотелось впустить в дом немного ночной прохлады и свежести. Но очень уж кричали эти компании на лавочке, и все такими матерными словами, что и не уснуть было. Лежишь себе, делаешь вид, что спишь, а сам неловкость испытываешь, знаешь, что и жена не спит, и дочка, и им слышна эта вакханалия, сопровождающаяся такими словами, которые женщине даже издалека слышать неприлично, одни эти слова, пусть даже ни к кому не обращенные – уже оскорбление. В такой ситуации я, как мужчина, отец семейства, можно сказать, давно должен был положить конец этим безобразиям: замечание сделать этим хулиганам, или спуститься их прогнать, или на худой конец милицию вызвать… А я лежу себе и делаю вид, что сплю. Хотя мои домашние знают, что я вовсе и не сплю, но, щадя, наверное, мое самолюбие, наутро даже подшучивают надо мной, мол, спит – пушкой не разбудишь. Теща с женой даже хвалят меня иногда друг перед другом, относя мою любовь ко сну на счет крайнего переутомления. То есть они так формулируют, что в неустанных трудах по прокормлению семейства мои силы истощаются, и в минуты досуга я должен иметь все возможности, по крайней мере, выспаться. Так они для меня говорят, а на самом деле считают, что я бездельник. Известно мне это достоверно, я случайно слышал, как они обо мне перешептывались. Теща шепотом своим свистящим интересовалась, не встал ли я, а жена ей таким же шепотом отвечала, что, мол, спит как мамонт, и куда в него столько сна влезает, и что лучше бы копейку лишнюю в дом заработал. Теща ей поддакивает и добавляет, что согласна, мол, она с таким мнением дочери, но может еще прибавить от себя, что он не только бездельник и никчемный человек, но и еще очень прожорливый, как все бездельники, особенно на все вкусненькое, и что недавно вечером целую банку шпротов сожрал из холодильника, а мог бы попросить, и ему (то есть мне) кашки бы гречневой разогрели, так нет, он (я, имеется в виду) норовит колбасой на ночь налупиться, а зарабатывает ли он на колбасу – большой вопрос. Так они шипели обо мне, а я слушал, надо сказать, не без удовольствия, которое всегда испытываешь, проникая в чьи-то секретики, а особенно в секретики, тебя самого касающиеся. Сюрприза никакого здесь для меня не было, так как никаких иллюзий по поводу отношения ко мне тещи и жены я не строю. Вообще, мне кажется, что такие разговоры и отношения такие по большому счету для семейной жизни вещь совершенно естественная и неизбежная, как утром неприятный запах изо рта. Не надо ее близко к сердцу принимать. В семейной жизни важно не зацикливаться на ее негативных аспектах. Я вот имею такое любимое занятие, которое для меня в жизни настоящая отдушина, вроде хобби или любимого развлечения. Вечерами, когда жена по хозяйству да с дочерью возится, я люблю в компьютер поиграть. Казалось бы, глупое подростковое занятие, но не скажите… Так это дело меня захватывает. Бывает, до шести утра все играю, и ничего не надо мне, кроме одного – чтоб меня не трогали и не мешали мне, потому что я весь там, внутри моего монитора, в виртуальном мире. И такие страсти во мне по ходу игры просыпаются, такие переживания, которые я по-настоящему и забыл, когда чувствовал! С одной стороны, вроде бы и неловко становится через несколько часов и перед домашними, и перед самим собой за то, что сижу, взрослый, казалось бы, мужчина, и, как дурак, мышкой по столу вожу да кнопки нажимаю с азартом неимовернейшим. Но от этой неловкости, от осознания совершеннейшей глупости своего занятия, как потери времени, только зло на всех разбирает! Особенно, если что в игре не получается, а кто-то с невинным вопросом лезет под руку… Убить готов! Но я всегда себя сдерживаю, аккуратно ставлю игру на паузу и с милой такой дружелюбной улыбочкой поворачиваюсь, чтобы выяснить, кому чего от меня потребовалось.