Анфиса, поначалу недоверчиво слушая Стенькина, потом, изредка взгядывая на безуспешно пытающегося встать с ящика Семена Кругликова, на его странную улыбку на осоловевшем лице, вдруг резко подхватила Стенькина под локоть и пошла с ним к ближайшей подворотне. Кругликов увидел в последний раз культурную спину своей Анфисы, которую ловко облапил Стенькин, в раскорячку скачущий рядом с ней, поскольку между ног его болталась заляпанная краской ссохшаяся кисть.

12

- Что ты со мной сделал, засранец?

- Это он к тебе обращается, Скалигер, - сказала мне Фора.

Мог ли я предполагать, что только-только научившись говорить, уже смогу давать своим словам столь действенное наполнение повелевающим движением и энергией. Я не готов был еще нести подобную тяжесть и, видя переживания инвалида Семена Кругликова, страдал.

- Что с тобой, Скалигер? - любопытствовала Фора. - Ты его жалеешь?

- Не его я жалею, а себя. Мне будет трудно и одиноко жить. Меня никто не сможет понять, никто не сможет любить.

- Не бойся. Я останусь с тобой навсегда, до самого конца твоего пути. Не бойся, - успокаивала меня Фора.

- Но ты же не из нашего мира. Ведь ты не человек?

- Ты тоже.

- Ты обманываешь меня, Фора. Я не верю тебе.

- Может быть. Ты пока - человек, но уже теряешь свою человеческую сущность. Твоя ладонь уже превращается в пламя.

Я взглянул на левую ладонь и увидел, как она светится изнутри алым газообразным маревом.

- У тебя рука гения. Все будут послушны твоему слову.

- Ты заставила меня говорить, ты заставляешь меня сочинять. Но я хочу простой жизни. Я хочу жить и умереть, как все.

- Скалигер! У тебя нет другого выхода. Ты уже своим словом

уничтожил ум и душу этого бедняги.

Я посмотрел на Семена Кругликова. Слюни, обильные и тягучие, текли по его небритому подбородку. Он сидел на ящике и указывал суковатой палкой, плача и улыбаясь одновременно, на то место, где только его мутному взору представлялась сотрясающая его сознание картина: на низкой скамеечке лежала его культурная женщина Анфиса в обнаженном виде, взяв себя левой рукой за правую грудь и резко оттянув ее за крупный красный сосок, как будто предлагала ее кому-то, широко улыбаясь, а рядом стоял в раскорячку художник Стенькин, который кистью, торчащей меж его сухопарых ног, мазал тело Анфисы лиловой краской.

- О-о ! - взревел Семен Кругликов и пополз на четвереньках через трамвайную линию, туда, где возлежала его дорогая Анфиса.

- А-а, инвалидишка. На чужое позарился. На любовь друга, - вспрыгнул на его тощую спину невесть откуда взявшийся Аким Пиродов.

Пиродов был в сером габардиновом костюме, в белой рубашке и лаковых ботинках, то есть во всей своей парадной одежде, которую, не пожалев, отнесла в морг Анфиса.

- Аким! Смотри, что он с нашей Анфисой вытворяет! - орал Семен Кругликов, не обращая внимания на толчки и удары Акима Пиродова.

- И до него доберемся! Разговорчики!

Мертвец и инвалид упорно стремились к Анфисе Стригаловой. Ум умершего и душа помешанного образовали некое единство, которое не принадлежало ни к посюстороннему, ни к потустороннему мирам. Оказавшись в объятиях мистики и реальности, они все же еще находились во власти своего чувства к Анфисе, которая и была для них третьей реальностью, от потери которой сходят с ума или умирают.

- Фора, что я могу сделать для них?

- Для Пиродова ничего не надо делать - это фантом. А для инвалида спасение в смерти.

- Тогда пусть он умрет, - сказал я.

В тот же миг прогремевший трамвай разрезал тело Семена Кругликова на две части, каждая из которых все же судорожно еще несколько мгновений продвигалась вперед к Анфисе. Взлетевший вверх Аким Пиродов вытащил из кармана пиджака лайковую перчатку и бросил ее мне.

- Теперь ты погиб безвозвратно, Скалигер, - сказала мне Фора, когда я натянул брошенную мне перчатку на левую пламенеющую ладонь.

13

- Бедная одинокая женщина, - сказал я Форе и сильно прижал ее к себе.

- Ну дай поспать еще, Скалигер, - лениво протянула Фора, - ты меня просто замучил.

- Я видел странный сон: будто ты маленькая, и я тоже, и мы вместе с тобой лежим не в постели, как сейчас, а на крыше сарая.

- И ты меня трахаешь, - буркнула Фора.

- Грубая ты женщина, С тобой толком поговорить нельзя.

- А ты не говори, ты люби меня, Скалигерчик, - Фора повернулась ко мне лицом. Ее полные чувственные губы, тяжелый прохладный живот действовали на меня неотразимо.

Я познакомился с ней еще до смерти отца, случайно заглянув в галантерейный магазин в поисках лезвий. Она сразу бросилась мне в глаза своей влекущей пышностью и цветущим здоровьем, и странным для страстного тела и томного лица бесцветным взглядом, наполненных как бы дистиллированной водой, глазниц. Она как будто бы ждала меня и на мое неуклюжее приветствие ответила быстро и согласно. Вечером того же дня мы уже встретились в моей комнате, где, ни слова не говоря, быстро разделись и отдались друг другу.

- Где ты блуждал, Скалигер? - спрашивала Фора, прижимаясь.

- Ты хочешь спросить, - где я был, когда тебя не было?

- Вот именно.

- Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.

- Ну а сейчас ты родился или умер?

- Я постарел.

Фора не поняла меня. Она долго рассказывала о себе, а я запомнил только одно: она говорит не то, что думает. Мне было все равно. Мне хотелось одного: спокойного отношения к себе. И Фора мне именно это и дала. Она почти каждый вечер после работы приходила ко мне в комнату, готовила ужин, потом раздевалась и ложилась в постель. Мы почти ни о чем не говорили, и я блаженствовал.

- Я думал, что такие любовницы, как ты, перевелись.

- Что ж тебя удивляет во мне? - спрашивала Фора.

- Твоя неприхотливость и внешнее равнодушие.

- Я этого добиваюсь с трудом. Ты мне стал очень дорогим. Я не хочу, чтобы ты бросил меня.

Я и не думал ее бросать. Мне было с ней хорошо. За день до смерти отца Фора сказала мне:

- Твой отец скоро должен умереть.

- Скоро? Когда?

- Завтра в шесть утра. Ты не должен идти к нему.

- Почему?

- Я не знаю. Я чувствую, что не должен.

Я Форе не поверил. Но все же пришел к отцу в восемь. На мой звонок в дверь никто не открыл. Чувствуя что-то неладное, я пошел к соседям по лестничной площадке, перелез через их балкон на балкон отца, открыл фрамугу и увидел его лежащим на боку с приоткрытым ртом, посиневшими губами. Тело его было похоже на тело маленького старого мальчика. Слезы подкатили к моим глазам. Я сел рядом с ним на постель и зажал лицо руками.

- Отец! Дорогой мой отец!

Никто не ответил мне на мой сдавленный крик.

14

- Такой красивый! Прямо краше, чем живой был, - ласково приговаривала пожилая крутобедрая соседка по лестничной площадке Ангелина Ротова, со слезами на глазах прощаясь с моим отцом.

- Милый, такой милый! - повторила она, приглаживая пухлой ладонью упруго-проволочную прядь его враз обесцветившихся волос.

Когда отца стали накрывать крышкой гроба, я заметил как он неожиданно и быстро ухмыльнулся и хотел было что-то сказать, но наглухо надвинутая крышка и стуки молотка, вбивающего в нее гвозди, лишили его последнего слова. Я не находил себе места в опустевшей двухкомнатной квартире родителей. Перебирал фотографии, разные записи, пожелтевшие рецепты и со всей очевидностью понял, что я стал сиротой на земле. И осознание этого чувства даже придало мне какую-то неизъяснимую легкость и неведомое до сей поры мужество перед жизнью.

Мои родители ушли навсегда из этого мира и я не смогу им уже причинить никакого вреда ни своими неудачами, ни болезнью, ни смертью.

Человек боится смерти не потому, что его уже не будет в земном мире, а потому, что, когда его не будет, будут еще жить без него близкие его и тосковать по нему. Когда круг близких людей оставляет мир, и нет более никого, кому бы ты смог поведать свои боли и радости, твое существование на земле становится для тебя утомительным и недорогим.