Никонычев Юрий Васильевич

Грезы Скалигера

РОМАН

О романе Юрия Никонычева "Грезы Скалигера"

Начну с названия. Мне знакомо имя Жюля Сезара Скалигера (1484-1558), которого, впрочем, по-настоящему звали Джулио Бордони. Но, увы, автор закона о трех единствах, заложивший основы классицизма, не имеет никакого отношения к заглавному герою романа. Равно как и Скалигеры (делла Скала) представители Вероны в ХIV веке. Впрочем, мы все-таки попадем в ХIV век, правда не в Италию, но во Францию, что, в данном конкретном случае, безразлично. Или все же не совсем? Ибо упомянутый Скалигер (Жюль Сезар) был другом и собеседником гениального Мишеля Нострадамуса, ставшего необычно популярным у нас после его блистательно оправдавшегося пророчества насчет 73 лет и 7 месяцев большевизма. Суть не в том, насколько близка к истине произвольная интерпретация нострадамова катрена. Важен фон: событийный, мистический, предчувствуемый - какой угодно. Тем более, что основное действие романа все же протекает в России, неотделимо от ее великой и страшной судьбы. Вольно или невольно, но заголовок уже создает определенную ауру, хотя ни о чем подобном автор вроде бы даже не помышляет. Или все же помышляет, задав определенный вектор, продумав все до последней точки, но не дав ни единой вехи, за которую стоило бы уцепиться?

Нет, я не случайно "зациклился" на названии. С каждым поворотом фабулы, стремительным, подчас шокирующим, я ловил себя на мысли, что хочется отторгнуть эти самые "грезы". Грезить можно о райских кущах, тогда как читатель постоянно обрушивается в преисподнюю. И какую! Ничего общего с исчисленными по "музыке сфер" Пифагора ярусами и "Inferno" Данте мы в ней не обнаружим. Зато налицо все до боли знакомые приметы нашего бытия: нынешнего, прошлого и, как знать, грядущего.

Казалось бы, куда уместнее употребить вместо грез - метаморфозы, бесконечные превращения по замкнутому кругу. Все же есть она - эта надмирная орбита, некий птоломеев эпицикл!

Кстати, о трех единствах классического искусства. Вроде бы от них и следа не осталось. Роман безоглядно может быть причислен к категории современной прозы, постмодернизма, коли угодно. Но это еще и мистическая, в самом прямом смысле, проза, ибо автор настойчиво выбрасывает нас из пространства-времени. Действие протекает всюду и нигде: в прошлом, настоящем, будущем и опять же - нигде. Это вечное ТЕПЕРЬ, где все замкнуто во всем. Пожалуй, тут и кроется завораживающее своеобразие романа, удивительно сочетающего в себе вневременность и жгучую, пронизанную неподдельной болью, современность.

Несмотря на обилие персонажей, это, в сущности, роман с единственным героем. Как некогда Каин, он убил брата, но убил ли? Во вневременности нет смерти. Мертвые оживают и вмешиваются в сюжет, меняя свой текучий облик. Отец и сын - лишь различные ипостаси ЕДИНОГО (почти по Плотину), учитель и ученик - тоже. Равно как и претерпевающая те же метаморфозы женственность -стихия, но не конкретное лицо: Лиза, Грета, Анела, Фора...

Меняются имена - они условны, страны - тоже условны (Франция, Германия, Австралия ), ибо, как в триединстве классицизма, у ВЕЧНОГО ТЕПЕРЬ свои жесткие законы и ограничения. "Я чувствовал, как к нам прыгали Грета, Анела, Лиза, Фора, Ликанац, Куринога и многочисленные сотворенные мной персонажи больного мозга ", - на мой взгляд, в этом признании героя романа таится гениальный просчет. О том, что повествовательная ткань являет собой поток сознания, пусть больной и отягощенный чисто фрейдистскими комплексами, читатель поймет и без такого конкретного указания. Оно отсекает некий глубинный план, достаточно мастерски обозначенный. То самое ЕДИНОЕ, что зовут кто космосом, кто информационным полем. Читателю нужно оставить этот как бы само собой сложившийся подтекст, на чем и стоит-то роман, что и составляет его потрясающее и завораживающее своеобразие.

Роман Юрия Никонычева "Грезы Скалигера" превосходен, выпол-нен на едином дыхании. Если спросят о жанре, я бы сказал - мистический реализм.

Еремей Парнов

1

Когда меня окликают по имени, я не оборачиваюсь. Мне безразлично все: в какой стране я живу, десятилетия какого века приютили мое телесное существо, куда и к кому я иду, и каким будет мое последнее слово тому первому, кто окликает меня по имени, несмотря на то, что я не оборачиваюсь. Подбегает, хватает за плечо, заглядывает в глаза и все только для того, чтобы почувствовать себя не одиноким в уличной толпе. Я смотрю равнодушными бесцветными глазами на его покрасневшее от быстрой ходьбы лицо, на вспотевшую подкрашенную прядь русых волос, и вижу ту бездну, зияющую риторическими вопросами, которую ни он, ни я никогда не сможем преодолеть, чтобы хоть на миг почувствовать себя единым организмом, в котором каждый из нас исполняет свою роль.

-Юлий ! Вы не узнаете меня?

Я продолжаю свое движение вперед, отстранив назойливого незнакомца левой рукой в черной лайковой перчатке. После смерти родителей, случившейся в один год, я перестал узнавать своих близких и знакомых. Осознание того, что мое место в роковой очереди продвинулось, заставило меня вычеркнуть из памяти всех. Я не стал безжалостным, циничным, надменным. Я превратился в холодное зеркало, все отражающее, но ничего не вбирающее в себя.

- Юлий! Вы не узнаете меня?

Он отражается во мне щуплой козлоногой фигурой, укутанной в старомодное, с нафталиновым запашком, ратиновое пальто. В его блеклых глазах печаль и тоска.

- Что вам угодно?

- Слава богу, вы меня узнали! - С надеждой на что-то вдохновенно выкликивает мой преследователь. Да, я его помню -своего школьного учителя по литературе. Я его помню, но я его забыл.

- Я знаю, у вас умерли родители. Жизнь, к сожалению, чревата смертью. Но Вы ведь очень молоды и у Вас еще будут новые родители. Глаза учителя радостно вспыхнули и вновь погрузились в темное варево печали и тоски.

2

Когда умер отец, спустя одиннадцать месяцев после смерти матери, мне исполнилось семьдесят пять лет, столько же, сколько было отцу в день его похорон. За одиннадцать месяцев я постарел сразу на целое десятилетие, потому что, когда умерла мать, мне исполнилось столько же, сколько было ей шестьдесят пять. Через неделю после похорон отца я встретился со своей любовницей -чувственной продавщицей из галантерейного магазина. Она, не скрывая неприязни, после нескольких моих немощных попыток овладеть ею, сказала: "Скалигер, ты стал дряблым мерзким старикашкой". Я взглянул на тот предмет, который явился причиной ее негодования, и понял все отчаяние старости.

Я продолжал свое движение вперед, но учитель, повиснув на моей руке, все чаще и чаще спотыкался, и когда его кто-то случайно задел из густой встречно текущей толпы горожан, учитель неловко подпрыгнул и рухнул на грязный осенний асфальт. Я склонился над ним и заметил в его глазах тень постепенно опускающегося занавеса смерти, который каким-то странным образом захватил и меня. Через несколько мгновений взгляд учителя должен был погаснуть и тогда вся тяжесть его дряхлой телесности незримым прыжком оседлала бы меня. Я пустился наутек с места происшествия. Хоть отец мой был очень пожилым человеком, но бегал он замечательно, в чем я лишний раз смог убедиться на самом себе.

3

Все мои ночи - без снов, а дни полны сновидений. Измочаленный, мокрый от обильного пота, встаю утром с одинокой постели и иду умываться. Смотрю в зеркало и вижу - зеркало: бесцветные глаза, бледное лицо, легкие ключицы. Где я? А, только что встал с постели и пришел умываться в ванную. Сосед по квартире уже стучится в тонкую перегородку двери: "Юлий! Выходи! Черт бы тебя побрал...". Сосед недавно закончил курсы по экстрасенсорике и слово его внушительно: меня в самом деле забирает нечто.

- Ты кто? - спрашиваю я.

- Я твой отец.

- А где же мама?