Отцовская немощь слетела с меня, и я ощутил небывалый подъем сил. Мне впомнилась моя недавняя встреча с толстой чувственной продавщицей из галантерейного магазина. О, я бы сейчас ей доказал, что я не мерзкий старикашка.

Бедная одинокая женщина.

10

Жизнь не стоит на месте, а смерть всегда стоит и ждет. Жизнь можно обмануть жизнью, а смерть смертью не обманешь. Смерть входит в смерть, а жизнь никогда не соответствует другой жизни. Кто кого выдергивает из пустоты безмолвия и заставляет вращаться вокруг мертвой планеты: я ли слово, или слово - меня? Кто из нас мертв более? Кто тихой сапой крадется по жизни с косой смерти, не говоря ни слова, тот уже рождается мертвым. Если он произнесет хотя бы одно слово, на него сразу же обратят внимание и тень неизвестности не поможет ему скрыться от любопытных глаз спутников по бытию. Я молчал до четырех лет, а потом слово выудило меня их хаоса и прорвало мою артикуляционную замкнутость фаллическим извержением оформленного смысла.

- Фора! - крикнул я и огляделся.

Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в руке резиновый кругляш.

- Ты меня звал?

- Фора?

- Да, я Фора.

Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.

- На, возьми мое имя назад, - сказала она, протянув кругляш. - Спрячь его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"

- Фора!

- Начинай говорить, Скалигер!

- Что в имени тебе моем?

- Разговорился. . . Пошли играть.

Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех заставили меня поверить в то, что я действительно живу.

- Ой, стеклышко! Ой, мушка! - то и дело вскрикивала она, радуясь всякой всячине.

- Фора, полезли на сараи загорать.

Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели на небо.

Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в какие пределы, неведомо кому.

-- Зачем ты это сделала? - спросил я Фору.

- Я здесь ни при чем. Ты насквозь пронизан словами. Рано или поздно, но ты бы заговорил. И разве возможно нам с тобой уклониться от слов, когда они буквально кишат вокруг.

- Эй, засранцы! Вы че там делаете? - неожиданно спросил нас инвалид Семен Кругликов, одетый в китель, в галифе и в сандалетах на босу ногу.

- Вот видишь, Скалигер, - сказала Фора. - Ты еще не то услышишь.

Я подполз к краю крыши сарая и внимательно посмотрел на Семена Кругликова. Вид у него был воинственный, и настроен он был решительно, энергично потрясая суковатой палкой из леса, приспособленной им под клюшку.

- Пошел вон, старый хрен! - сказал я.

Захлебнувшись от негодования, Семен Кругликов схватил проходившего мимо художника Стенькина за интимное место и потянул его в подъезд. Через несколько минут из подъезда выбежал расхристанный Стенькин, а за ним с гиком и свистом, потрясая снятыми галифе и сверкая тощей задницей, пустился в преследование Семен Кругликов.

11

Семен Кругликов, пробежав несколько десятков метров, запыхавшись и растеряв свои сандалеты, еле переводя дыхание, остановился у одиноко растущего перед домом дуба. Он прижался к нему мокрым низким лбом, обхватил узловатыми в наколках руками и громко зарыдал. Плечи его сотрясались от свистящих всхлипов и в такт им, подергивался старый выгоревший китель, приоткрывая впалые ягодицы инвалида.

Нарыдавшись вволю, Семен Кругликов отцепился от запыленного дуба и натянул галифе. С трагическим выражением на лице он подошел к винной палатке, купил бутылку дешевого портвейна и выпил ее тут же залпом. Потом сел на перевернутый ящик, оперся небритым подбородком на свою суковатую палку и стал смотреть на прохожих. Семен Кругликов любил жизнь и любил смерть. Он одинаково радовался рождению ребенка в знакомой семье и смерти кого-либо из близких ему людей. И то и другое всегда представлялось ему торжественным и таинственным актом, через который проявляла себя некая высшая сила.

Вот вчера заходил он к своему сослуживцу Акиму Пиродову в гости. Вместе работали на главпочтамте вплоть до пенсии. Посидели, поговорили, телевизор посмотрели, в картишки перекинулись и расстались, как и всегда, до завтра. А сегодня с утра узнал от сожительницы его Анфисы Стригаловой, что забрали Акима в больницу в бесчувственном состоянии, где он и скончался, не приходя в себя.

- Как же я теперь жить-то буду? А, Семен? - причитала Анфиса.

Семен Кругликов вежливо гладил шершавой ладонью ее культурную спину и молчал. Он не любил утешать.

-- Что ж ты молчишь-то, Семен?

- Скажу кратко: готов тебя принять к себе.

Анфиса благодарно прижалась к впалой груди Семена Кругликова и чмокнула его накрашенными губами в небритую щеку.

Умер Аким Пиродов и досталась как бы в наследство от него Семену Кругликову культурная женщина Анфиса Стригалова.

"Так и случается в жизни: от тех, кто уходит на тот свет, - имеется прибыток, а от тех, кто рождается, - одни убытки", размышлял инвалид Семен Кругликов, прихлебывая из блюдца, крепко заваренный чай, который налила ему уважительная Анфиса. Вышел Семен Кругликов во двор, чтоб, глядя на майскую природу, погоревать и одновременно порадоваться тем изменениям, которые произошли в его скучной жизни, но, увидев, как два малыша ползают по его сараю, впал в негодование:

- Эй, засранцы! Вы че там делаете?

Случившееся с ним потом Семен Кругликов не осознал ни в тот момент, когда кинулся хватать за интимное место художника Стенькина и тащить его в подъезд, ни тогда, когда, запыхавшись, рыдал у дуба без галифе, подрыгивая тощим задом.

- Позор! Какой позор! - сдавленно простонал Семен Кругликов, сидя на ящике из-под бутылок.

Но, как это ни странно, ему показалось, что никто из гогочущих мужиков у винной палатки, никто из прохожих на улице не видели его постыдных гонок за художником Стенькиным.

- Не сошел ли я с ума? - задал себе вопрос Кругликов и еще раз обозрел местность вокруг. Напротив него метрах в тридцати громыхал трамвай, толпились на остановке по-весеннему одетые люди и улыбались; некоторые женщины стояли, держа в руках голубенькие букетики цветов. На противоположной стороне улицы в цветной очереди за продуктами у магазина приятно выделялась культурная женщина Анфиса Стригалова, которая отныне будет ложиться с ним в большую постель каждую ночь. Заметив, что на нее смотрит Кругликов, он помахала ему рукой, высоко задрав ее, так что показалось темное пятно под мышкой.

- Да нет, не сошел. Все в порядке, - ободрил себя Кругликов и помахал в ответ Анфисе большой суковатой палкой. Но в этот момент, пока он своей дорогой женщине посылал привет, рядом с ней объявился Стенькин, с взлохмаченной головой и в разорванной рубашке. Художник настойчиво вытягивал Анфису из очереди, что-то убежденно говорил ей и, указывая на Семена Кругликова, выразительно крутил пальцем у своего виска. Семен хотел было встать и направиться к Стенькину, чтобы попытаться объяснить ему, что в случившемся с ним он сам ничего толком не может понять, но оторваться от ящика не достало сил. Бутылка портвейна оказала свое действие на ноги инвалида.