Выйдя к Усову, я направился к маленькому магазину, примеченному мною, еще когда шел по деревне с Лидой. Около прилавка стояли два парня в телогрейках и закусывали солеными огурцами, захваченными, видно, из дому. Я поздоровался. Они ответили, оглядев меня с любопытством, — редки тут, наверное, посторонние.
— Вот приехал посмотреть на бывшую передовую, — сказал я, протягивая деньги продавщице.
— Воевали здесь? — спросил один из парней.
— Да.
— И долго тут фронт стоял?
— Ровно год.
— Тогда понятно… — протянул парень в кепке.
— Что понятно?
— Много останков на полях было… Только в пятьдесят третьем собрали людей со всех деревень. Фанерных гробов понаделали, туда и сложили. А захоронили в Петунове. Там на берегу, на высотке, братская могила. Не проезжали?
— Я с Чертолина шел.
— Вот если обратно поедете по большаку на Ржев, увидите.
Я рассовал по карманам три чекушки, предполагая, что выпьет и хозяйка и ее сын и много не будет. Идя к Чернову, я тоже начал считать шаги, но сбился. А хотелось узнать, сколько же от Усова до Чернова. Тогда Черново казалось тылом. А тыл-то этот был, наверное, в полутора километрах от немцев.
Когда я подходил к деревне, то увидел еще издалека, что Лида с хозяйкой сидели на крыльце. Лида поднялась и пошла ко мне навстречу. Она была бледна, глаза покрасневшие — плакала, наверное.
— Я нашла, — сказала она, подойдя ко мне.
— Неужели? — удивился я.
— Да. Вон у того пня. Там было одиноко стоящее дерево. Хозяйка вспомнила. И в десяти шагах на восток… небольшой бугорок… Мы посадили там березку. Пойдемте. — Она взяла меня за руку и повела.
Рука ее немного дрожала и была холодна. Когда мы подошли, она отпустила мою руку. Мы остановились. Да, возможно, здесь и была могила капитана Болотова. Чуть припухла здесь земля, а пень от большого дерева еще торчал полусгнивший. Мы долго молчали. У меня сжало горло спазмой, как и тогда, когда принес мне капитан Болотов кружку водки, кусок мяса и хлеба, а я рассказывал ему, захлебываясь, сбиваясь, о нашем дневном наступлении на Овсянниково, а он слушал внимательно, покачивая головой, и только изредка ронял: «Вы ешьте, ешьте…» И не было для меня тогда ближе человека…
— Я очень благодарна вам, что взяли меня с собой, — тихо сказала Лида. — Как жаль, что не раньше. Его мать умерла в прошлом году…
— Все это очень печально, Лида…
— Да. Но если б вы знали, как много это для меня значит… Я буду приезжать сюда каждый год… в День Победы.
— Сколько можно жить прошлым, Лида?
— Для меня это не прошлое.
Я покачал головой:
— Что ж, можно только позавидовать капитану Болотову… что у него были вы. Меня забыли через два года… живого.
— Понимаю, — сказала она, взглянув на меня.
— Что вы понимаете? Что такого и стоило забыть?
— Нет, совсем нет. Ваше отношение к женщинам понимаю.
— А, это, — ответил я, пожав плечами. — Это все пустое… — Я протянул руку Лиде. — Пойдемте.
Она как-то просто, доверчиво дала мне свою кисть, холодную и чуть дрожащую. Я тихонько сжал ее своими пальцами и сказал:
— И все же нельзя жить прошлым…
В доме хозяйка приготовила уже стол, заставив его и грибками солеными, и капустой квашеной, и огурцами. Я выложил свои запасы.
— Куда вы столько? — воскликнула хозяйка. — Непьющие мы совсем.
Я разлил водку, поднял стакан…
— Ну, за праздничек, за День Победы, — сказала хозяйка.
— Да, — сказал я. — И помянем тех, кто остался здесь. Только они никому ничего не должны. Они отдали все… И за тех, кто их помнит. За вас, Лида…
И потекли разные разговоры… Хозяйка вспомнила, как согнали их немцы с родного Чернова, как полтора года ютились кто где по чужим деревням, а вернулись — ни одного дома в Чернове. Сказала, что одна из ее сестер в Москве живет и там один ее сослуживец, узнав, что она из Чернова, говорил ей, что воевал здесь, под Овсянниковом. Интересно кто? Из нашей ли бригады? Я записал адрес сестры.
У Лиды сошла бледность с лица, и была она какая-то просветленная и очень сосредоточенная. Я начал о том, что никакие романы, повести и стихи не расскажут о войне столько, сколько может рассказать этот небольшой клочок земли бывшей передовой, что, пройдя здесь, по одним только ранам земли, можно представить себе все, что здесь происходило, что хорошо бы какие-то места, где происходили большие бои, оставить такими, какими они были в то время — с окопами, проволочными заграждениями, с подбитыми танками…
— Как вы думаете, — спросила Лида, — его убило здесь или?..
— Кем он был?
— Я не знаю. Он был химиком, кончил университет…
— Значит, был начхимом… Но в пехоте, Лида, начхимы очень скоро превращались и в ротных, и в помкомбатов, а то и во взводных. Может быть, он принял какую-то из рот и тогда погиб там… Но и здесь можно было быть убитым сколько угодно. Видите — Усово. Там были немцы.
— Мне бы хотелось пройти… туда. Но вы, наверное, устали?
— Пойдемте, — согласился я сразу.
День клонился уже к вечеру, и мне захотелось увидеть заход солнца за бывшим полем боя — незабывны зловещие, багряные зимние закаты, когда раскаленный диск солнца заваливался за острые крыши сараев и изб Овсянникова, а от черных сожженных танков на поле ползли длинные лиловые тени.
Я повел Лиду прямо через лес, не став кружить по старым тропам, которыми ходил когда-то, чтобы выйти быстрее к полю.
Когда мы вышли к нему, на том месте, где стояло когда-то Овсянниково, уже кровенело закатное небо. Мы присели на опушке, я завернул махорки, закурил.
— Вот видите это поле… Его надо было пройти. Вот там, — я показал рукой, — стояли подбитые наши танки, а около них обожженные мертвые танкисты…
И вдруг меня прорвало: я начал бессвязно, путаясь и повторяясь, рассказывать про наше последнее наступление на Паново… Она слушала, не перебивая, и только после паузы, которая наступила после того, как я сказал: «Я подполз к пулеметчику…», она сказала:
— Вам не хочется рассказывать дальше? Тогда не надо.
— Нет, раз уж начал — буду до конца… Вы понимаете, ноги у меня действительно не работали, будто не свои были. Я подполз к пулеметчику и сказал — у меня с ногами что-то, я не могу идти… Мог бы и не говорить этого, а просто приказать ему оставить ручной пулемет мне, а самому идти с цепью. Но я хотел как-то объяснить… Он в лице изменился, глянул на меня с усмешечкой такой — дескать, неохота самому идти, так меня посылаете, — а потом губы у него задрожали, лицо побелело, и такая тоска хлестнула меня из его глаз, что я отвел взгляд, пробормотав: «Вы поняли? Идите». Он ничего не ответил, подвинул мне резко пулемет и пополз к взгорку, где лежал умерший татарин, взял у него винтовку и залег около остальных бойцов…
Я замолчал, завернул еще цигарку и взглянул на Лиду. Она сидела, подперев подбородок ладонями, и смотрела на поле. Оранжевое солнце зашло уже краем за посиневший горизонт, а вокруг дали затуманились голубой дымкой. Закат был таким же, как и двадцать лет назад. Только не было Овсянникова, не было Панова, а было только одно поле, уходящее в бесконечность.
— Вспыхнула красная ракета, — продолжал я. — Я заорал «вперед!» и открыл огонь из ручного пулемета. Люди поодиночке поднимались и ныряли в темноту. Сразу же начали бить немцы, и я видел, как схлестывались огненные нити на поле, где бежал мой взвод. Бойцы не стреляли, боясь себя обнаружить, и только мой пулемет бил по Панову, и красные точечки гасли где-то в черноте… И тут по мне шарахнули две мины. Очень близко. Сейчас трахнет третья… И что же? Вы представляете, мои ноги заработали. Подхватив пулемет, я перемахнул в другое место, чтоб уйти от третьей мины… Вы понимаете?
— Да.
— Я не симулировал. Я и вправду не мог тогда шевельнуть ногами. Но, перебежав, я понял, что внушил себе это… Ну, конечно, после этого я, подняв пулемет, побежал вдогон взводу и вскоре настиг людей. Они лежали, уткнувшись в землю, и единственный младший командир, который был у меня, не поднимал их. Не стал поднимать их и я. Тоже уткнулся и перестал нажимать гашетку…
