Длинный заслал своего шныря:

– Узнай, Васька, кто такой, всю подноготную, с кем кентуется, может, есть за ним грешки какие.

Шнырь навел справки и доложил:

– Да нет за ним ничего, мужик как мужик: работает, никому не должен, не играет, с воли хороший согрев получает, со своей хатой делится, а самое главное – с Дедом сдружился.

«Это уже намного хуже», – подумал Длинный. Дед хоть и мужиком был, но с Игроком кентовался, были у них раньше какие-то общие дела, а Игрок, можно сказать, второй человек на зоне. Всю играющую в карты братву он крутил, как хотел, и не только здесь. Всюду, где бы он ни сидел, ему равных не было. За свои двадцать девять лет отсидки, начиная со сталинских времен, ни одному зеку пришлось с ним поплатиться собственной шкурой, проиграв в карты. Марку он держал по нынешнее время. Другу своему, Деду, говорил: «Я, братан, свободы боюсь, как черт ладана. Самое большее, что я там находился, – одиннадцать дней между сроками. Я чуть не извелся, пошел и украл в ларьке двести семьдесят рублей и часы, слава богу, назад привезли. Тут я привык, а там – черт знает, что делать. Люди какие-то не такие». Да и, действительно, идти ему некуда было. Детдомовец, без родни, ни кола ни двора. Так и доживал по зонам.

Длинный долго мозговал, как технически провернуть это дело. Если дал слово Белому – надо делать, хоть и мужик он нормальный, этот Таяновский. Вечером Длинный выбрал момент, когда никого вокруг не было (обычно возле него всегда тасовались кенты), и подозвал к себе шныря:

– Ты, Васек, подкинь к нему под подушку или в тумбочку сигарет своих, чаю, а братве кричи, что скрысятничал, сука.

На зоне за воровство били и опускали человека. Убить, может, сразу и не убьют, но здоровье отнимут точно. «А то так, с бухты-барахты, опустить человека… братва может не понять, – рассуждал Длинный, – да и Игрок вдруг поднимет хипиш, начнутся разборки».

Вечером после ужина шнырь метался по бараку и матерился злым матом.

– Васька, в чем дело, что у тебя пропало? – спросила братва.

– Какая-то крыса насунула чай и сигареты, да и сало было в кульке.

Кент шныря подошел и стал подыгрывать:

– Может, у этого тихони поглядишь, уж больно у него рожа правильная, – показал на Таяновского.

Игорь сидел на койке. Он оторвал глаза от газеты и молча поглядел на разыгрывавшийся спектакль, затем, не обращая на них никакого внимания, упал на койку и взялся читать дальше. Шнырь со своим кентом подошли к Игорю:

– Братик, не в обломняк, – ехидным голоском обратился к нему шнырь, – давай посмотрим у тебя, глядишь, и обнаружим пропажу.

Дед молча наблюдал за происходящим. Увидев, что наезжают на Таяновского, окликнул:

– Ты, промокашка, что ты от мужика хочешь? Что за наезд? Нас целый день в бараке не было.

– Да мы поглядим, если нет – не в западло, извинюсь.

Дед примолк.

– А если нет у меня ничего, я тебе рожу набью, устраивает? – спросил Игорь, вставая с постели.

Шнырь стал искать и вдруг под матрасом обнаружил то, что хотел найти, и, счастливый от находки, которую сам же положил, показал ее всей братве. Игорь, не раздумывая, ударил его со всего маху в челюсть, понимая, что это подлог. Шнырь улетел к батарее и больше не встал, слету обнял ее головой, сидел, держась за челюсть. Второго Игорь тоже что было сил подцепил керзачом ниже пояса, и так, видимо, удачно попал, что тот аж подпрыгнул и заорал, а лицо такое было, что смотреть страшно. Он в мгновенье очутился перед Игорем на коленях, склоняясь к нему головой. Второй удар пришелся прямо в лицо. После такого Васькин друг лежал полуживой.

Подбежал Дед, он был справедливым и кражу не потерпел бы даже от друга:

– Игорь, объясни, как это оказалось у тебя под матрасом?

– Без понятия, дядь Миш, я же вместе с тобой был на промзоне, пролететь в барак я никак не мог, это – спектакль, сам понимаешь.

Дед глянул на Ваську, тот сидел на корточках и шепеляво матерился:

– Челюсть, конь педальный, перебил, ну, сука, держись. Тебе это так не прокатит, ты теперь ку-ка-ре-ку.

Дед не выдержал и тоже ударил шныря керзачом со всего маху в живот. Игорь подскочил, хотел еще дать, но Дед его остановил:

– Успокойся, разберемся еще.

Утром на перекличке Таяновский узнал, что у Васьки челюсть сломана в двух местах, и он находится в зоновской больнице. А у другого, корешка его, распухло все до громадных размеров, ходит, как будто гирю кто-то привязал между ног, его тоже прооперировали. Игоря не сдали куму, сказали, что у пострадавших между собой была разборка, а ему решили, как бы там ни было, отомстить.

Дед, озабоченный таким наездом на Таяновского, попросил Игрока навести справки: «Мужик не при делах, это – гонки». Игрок попытался узнать у Длинного, а тот якобы ничего не знает: намяли ребра друг другу, да и все. Вечером позвали Таяновского к Длинному на сходняк, узнать, что произошло на самом деле. У Длинного сидела вся зоновская элита, тут же находился и Игрок: он всегда присутствовал на разборках.

– Присаживайся, мужичок, – сказал Игорю Длинный, – расскажи подробно, что за гонки были у вас, кто у кого скрысятничал?

Игорь присел на табуретку, быки Длинного стояли сзади. «Сейчас отнимут полздоровья, забьют, козлы», – подумал он, а потом стал рассказывать:

– Мужики, меня не было в бараке, я на промзоне находился, да и с воли мне хороший грев идет, тут секрета нету. Надо быть последним идиотом, чтобы полезть по тумбочкам, одно с другим никак не вяжется.

– А может, кому на воле задолжал? – с намеком поинтересовался Длинный.

Игорь взглянул на него, и они друг друга поняли. «Наверное, пришла малевка от Белого, и он пустил ее в ход», – подумал Таяновский.

– Да нет, ничего я никому не должен, работаю на себя и срок отматываю, вот и все. Задолжал только долги свои пособирать на воле, – и Игорь с такой же серьезностью поглядел на Длинного.

Тот понял – этот за себя постоит.

– На воле была у меня фирма, за «боюсь» не стал платить, так они, беспредельники, жену угрохали, меня, ни за хрен собачий, сюда засунули, а теперь сюда малевки шлют, чтобы зоновская братва или опустила, или угрохала меня, непокорного.

Возле Длинного сидело человек семь зеков, все молчали.

– Вот видишь, Игорек, как говорят, «от тюрьмы да от сумы не зарекайся», – сказал Длинный. – А грев, говоришь, хороший получаешь, наверное, тебе приятно, что каждый месяц тебя так подогревают. Ну не у всех же есть родня и кенты, поэтому наша братва и снимает потихоньку бабки с фраеров, чтобы мы здесь с голоду не подохли, они ведь тоже приворовывают у государства, а наша братва делится с нами.

– Я не воровал, работал честно, – ответил Игорь.

– Конечно, это дело добровольное, хочу плачу, хочу нет, – отозвался Длинный.

– Пусть мужичок идет, он не при делах, по нему видно, – вмешался в разговор Игрок, – а что челюсти поломал да яйца помял – правильно сделал, не хрен мужика подставлять.

Остальная братва поддержала Игрока.

– Но смотри, мужик, если за руки поймаю, твоя мама – сирота, – сказал Длинный.

С таким заключительным предостережением Игоря и отпустили. Шел к себе, даже пот холодный выступил. «Брехня, – думал он, – здесь тоже есть справедливые люди. Игрок – молодец, а Длинный наверняка получил малевку от Белого, на роже у козла написано».

На зоне мужики недолюбливали Длинного, но с воли его хорошо поддерживали, так и держался он смотрящим, когда есть деньги – ты на зоне фраер.

Длинный передал Белому ответ: «Опустить не получилось, передай какой-нибудь отравы, траванем козлятину». Белый согласия не дал: «Я тебя за какой хрен грею?! Чтоб ты порядок держал, а ты, вижу, ума не можешь дать одному мужику. Думаешь, я здесь не рискую, добывая копейку, да не меньше, чем ты, а то смотрящим можно и другого поставить, если ты не в состоянии за свой базар ответить». Длинный почувствовал исходящую от Белого угрозу, а с таким денежным мешком ссориться – себя не уважать, достанет, где хочешь, хоть на Земле Франца-Иосифа. Он срочно вызвал к себе своих должников, двоих абхазцев: