нищим принцем с князьком-оборванцем.

Вырвусь из грязи, это нехитрое дело,

друга представлю – немецкий мой кореш,

кровь разгоняет, дабы не очень густела.

Кстати, чем нас с Андрюхой покормишь?

Есть некий план: Бельведерского Аполлона

охолодить корреджовой «Ночью».

Как ты считаешь, хватит пивного баллона

туфли испачкать римскою почвой?

Грум запрягает праздничный выход трамвая,

день ест от солнца последнюю дольку.

Три остановки, но до конечного рая

всё не доеду, милая Ольга.

ПО ВЕЧЕРАМ

По вечерам они целуются,

когда волшебно фонари

на незнакомой лунной улице

подобны бликам от зари.

По вечерам на ветхой лавочке

они листают впопыхах

влечения небесный справочник,

любовью изданный в томах.

По вечерам в сени красавицы –

слегка задумчивой ольхи –

они друг к другу прикасаются,

читая по глазам стихи.

Крадут они у ночи-стражницы

печальных звёзд пролитый свет.

По вечерам им снова кажется,

что Бог, конечно же, поэт.

МОЛИТВА

Трагичным тоном

Ночью нараспев

Псалмы читает

Голос нашей бабушки.

Он, в этом деле

Громко преуспев,

Детишек сны

Вдруг превращает в камушки.

И дети ёжатся,

Проснувшись наконец,

Внимая заунывным

Заклинаниям.

Им кажется –

Они уже на дне

Чего-то страшного

И взяты для заклания.

А голос бабушки

Ревёт, неутомим,

Иссохшие ладони

Пляшут танцами.

Мы троекратно

С ними воспарим,

И в лоб, и в пуп,

И в плечи тыча пальцами…

* * *

От тоски да от совести

Только в винном чаду

Я в хмельной невесомости

Вновь по краю пройду.

Может, скоро и сгину там,

В раскалённой строке,

Оставляя покинутым

Этот дом налегке.

Я же вам не Цветаева –

Мне не светит черёд.

На портвейнах настаивал

Стихотворный отчёт…

* * *

А что поэт? Сидит себе на жёрдочке,

клевещет клювом, зарится пером…

Легонечко весна коснётся форточки

и озарит лазурью птичий дом.

По зёрнышку, по лучику, по ядрышку

накрошит в плошку солнечных деньков

и радужно их сядет щёлкать рядышком

за прутьями плывущих облаков.

У клетки золотой названий тысяча.

Щеколдой нёба небо щекоча,

и ты сейчас сидишь себе напыщенный –

соловушкою в облике грача.

ПЕТУХ

Если комом каждый слог,

мысли, как взбешённый улей –

упоительно и зло

ноги тянутся на стуле.

Продевается за стык

бечева, потёмки саля.

Фиолетовый язык

отсекает смерть косая.

Ночью выстрелом шагов

метит бес поэта-шельму –

у того рубцы от кофт,

от петли лоснится шея.

И хрипит с утра петух

так обыденно и плоско –

будто тщетность слов-потуг

возвратилась отголоском.

31 ДЕКАБРЯ

Окончен год до срока,

промчался день за час.

Мы снова делим бога

на целое и часть.

Мы добавляем лица

в великий телефон,

и вечный список длится

на тысячи имён.

Сегодня фейерверком

надежд сверкнут глаза

и, как под Кёнигсбергом,

орудий грянет залп.

А завтра русской болью

охрипший в пире бронх

у выдоха отмолит

последующий вздох.

ХОККЕЙНЫЙ РЕПОРТАЖ

Потеет лёд.

Туман рябит в глазах.

Горит лицо от ледяных булавок.

Пятно зевак,

вибрируя в басах,

с безумным треском разговевших лавок

нависло взглядами слезливых попрошаек.

Гол не спешит.

Его настанет час.

Не выполнен размах кувалды клюшкой.

На развороте высек каланча

рубанком ног узорчатые стружки,

вратарь поймал заветный диск в ловушку.

А лёд орёт,

скрипит во всю гортань,

его коньками режут по живому…

Настырный форвард совершил таран,

бросаясь на ворота, словно в омут,

но был зажат, придавлен и отторгнут.

Проход по флангу,

пас из-за ворот.

Отскок. Удар. Зажглись ворота красным,

от децибел готов порваться борт

в трибунном приступе хоккейной астмы.

Судья показывает к центру властно.

Табло трепещет,

косится упасть,

мелькают цифры, эпизоды, лица,

десятитысячно раскрывшаяся пасть

пришла игрою нынче насладиться,

где чемпион обыгрывает вице…

СЛАЛОМ

Где облако спешит за ворот

в изломанности горных хорд,

осовремененный Суворов

обозревает переход.

Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,

каймой врезаясь в берега,

о камнепад нещадно бьются,

летя в лавинный перекат.

Босыми пятками рассвета

примят к вершине эдельвейс,

и луч, меридиан разведав,

снегов утяжеляет вес.

Тут лепет утра уши лепит…

Шале стремится напролом,

когда по трассе русский лебедь

альпийский воздух бьёт крылом.

ШИФОНЬЕР

И я рождён был между двух огней:

Земля и Воздух – вот мои стихии.

Зимою раскалённым суахили

я изморозь проплавлю на окне.

Как будто город сном не утечёт

в сырую Лету мёртвого артикля.

Я наблюдаю, как моим картинкам

музейный штиль уже ведёт учёт…

А ветер, наигравшись в провода,

срывает фантик с приторного века.

Шуршат года листочками на ветках

и жизнь мою спешат земле отдать.

Степному небу грезится ковыль –

должно быть, небо тоже полукровка…

Печальных истин мятая коробка

пылится в шифоньере головы…

* * *

Не поезд Анну красит, –

но катится трамвай

отточенною фразой –

под дребезжанье свай.

Куют колёса гомон,

звенит прямая речь

в предчувствии знакомом

смертельных телу встреч.

Теперь за все цитаты

расплатится с лихвой

уже известный автор,

упав на мостовой.

МОЙ АНГЕЛ

Гале

И шум и свет, и день мой нараспах,

и зеркала усмешка обезьянья,

и голова, так жаждущая плах

беспамятства, глумления, зиянья,

и звон чугунной мысли впереди,