ЛОБАЧЕВСКОГО, 12

Вот дом, что не меня короновал, –

всё старит Лобачевский переулок.

Под аркой шаг торжественен и гулок,

как некогда почившие слова

знакомых древнегреческих софистов.

Под рёв и сумасшествие их свиста

не я ли зданья вылепил овал,

а позже сам творенье не узнал?

Вот дворик, ускользающий во мглу,

со скрипом притворившийся до щели,

бессмертным изнывающим кощеем

качели сторожащий, как иглу,

что спрятана у первого подъезда, –

на кончике её трепещет бездна,

друзей перемоловшая в золу,

которых я уже не позову.

Вот свет из неумытого окна

почти не пробивается спросонок,

и силуэт в проёме невесомо

вытягивает в форточку луна,

заставленная облаком и ночью,

как я заставлен буреломом строчек.

Сажусь с бокалом терпкого вина

и сам себя выдумываю я…

ЛЯДСКОЙ САД      

Мы выжили, спелись, срослись в естество

чернеющей в садике старой рябины;

глухой, искорёженный донельзя ствол

не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,

плывущим к Державину, выполнить чтоб

в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:

блестят провода и качается столб,

троллейбус искрит, перепутанный ими,

а ливень полощет у сосен бока

и треплет берёзы за ветхие косы,

газон, осушив над собой облака,

под коврик бухарский осокою косит,

и голос фонтана от капель дождя

включён, вовлечён в наше счастье людское…

и мальчик соседский, в столетья уйдя,

по лужам вбегает в усадьбу Лецкого.

ЛЕНИНСКИЙ САДИК

Оседлав пешеходную зебру и мчась на кусты,

заблудился в словах, что, как вечность, длинны и густы.

И горит в подреберье остывший до льдинки рубин

полноцветьем калины и сочностью зрелых рябин.

Придорожный октябрь – ты опять графоман и расист,

на берёзы мои чёрно-белые так голосист,

что срываются птицы, о лете не договорив,

в беспросветную бездну – лихой загрудинный обрыв.

Уходящему в день, отступившему к охре в пожар,

только руку кленовую мне остаётся пожать,

по аллее пройдя от листа до другого листа

и дождя валерьянку считая по каплям до ста.

Проглотив истекающей сини микстуру на сон,

я вернусь поутру, прихватив, как отважный Ясон,

весь словесный гербарий поэта – плута и вруна,

потому что тоска моя в цвет золотого руна.

КРУТУШКА

Где Казанка волной одичалою

в камышовой кайме берегов

шестилетнего манит учарова

на крючок нарыбачить улов;

там, где в песнь безымянного озера

от тарзанки срывается крик,

и в песочную воду бульдозером

зарывается детство на миг;

там, где тучами небо зашторили,

но в просвет пропустили грозу,

а потом на столбах санатория

растянули сушиться лазурь;

там, где шахматный конь полусъеденный

старичка вдруг в атаку понёс,

но в гамбит развернулся обеденный,

променяв перевес на овёс;

где к огням пионерского лагеря

навесной устремляется мост,

и коты под Котовского наголо

расчехляют зазубренный хвост;

в ярких отсветах солнца закатного,

подрезающих соснам верхи,

где был мамой и папой загадан я,

там теперь ворожу на стихи.

НА КАЗАНСКОМ БАЗАРЕ

Здесь, на базаре, в шум и гам,

Среди корзин

Проходит батюшка к рядам

И муэдзин.

Здесь пахнет квасом и халвой –

Ядрёный дух!

Мясник с утра над головой

Гоняет мух.

Здесь в тюбетейку льют рубли,

Звучит баян.

Хозяин, старенький Али,

Немного пьян.

Здесь на бухарские ковры

И местный кроль

Придут рязанские воры

«Сыграть гастроль».

Здесь, разложивши короба,

Людскую течь

Сзывает бойкая апа,

Мешая речь.

И нищий ветеран труда,

Держась, как принц,

Займёт полтинник навсегда

У продавщиц.

А за углом, проспав обед,

Колокола

Разбудят звоном минарет –

Споёт мулла.

ОЗЕРО КАБАН

Ощетинился волнами стрижеными

матёрый кабан-секач:

у Булака – артист камаловский,

у Кремля – циркач,

в междуречье казанском

фонтанов надевший хламиду,

омывающий Пирамиду.

Чрез Романовский перешеек

фонарём глядит

на Колхозный рынок,

Петропавловским князем,

Кул-шарифским шейхом.

Темноту икринок

разрывает свет с куполов голубых

и высоких башен, –

ах, израненный зверь,

до чего ж ты страшен!

От бензиновых выхлопов

дохнет свирепый рык

и святыми слезами небесными

переполнившийся арык –

человеков, заблудших в осиянии дня

(аж в трамваях тряских!), –

окропляет ряской.

И «Алтыном» впивается в небо

отблеск торговых рядов:

столько синего-синего хлеба

вековых городов

не увидит, пожалуй,

ни один гидролог-историк –

на клыках новостроек.

Не буди же гребками

старого славного вепря –

ты лишь жёлудь в плывущем свинце,

от июньского ветра

так случайно сорвавшийся

с ветки метро на «Кольце»…

ГОРОДСКОЙ ДИПТИХ

1. Парк Чёрное озеро

Живёшь и печёную осень

подносишь к измятым губам,

а жёлтое крошево сосен

бескрылым хранишь голубям.

Пройдя через Арку влюблённых,

спускаясь за дождичком вниз,

сквозь цепь искалеченных клёнов

ты озера видишь карниз.

И так обрываешься сердцем,

что с тяжким пакетом в руках

торопишься где-то усесться,

у парочки место украв.

Задумчиво и виновато

твой взгляд переулку открыт –

Пассажу киваешь приватно,

рассыпав по лавке дары.

И Чёрное озеро примет

(пока ты ещё не домок)

заветное тление «примы»

и пива ершистый дымок.

Вот так вот – сидишь на скамейке,

корнями ушедшей в погост,

а годы проносятся мельком

в аллеях, где ты произрос;

где бегал на лыжах и с горки

ледянками мучил асфальт,

где летом от корки до корки

читался мячами офсайд;

где в марте, отважный и робкий,

в стремнине коварного льда

на досках хоккейной коробки

ты плыл неизвестно куда…

Сидишь и под баночку пива

печёную осень жуёшь –

и вроде не так уж тоскливо,

и даже как будто живёшь.

2. Парк Горького