воздушную вату желают гуляки,
буфетчица с облаком рада продаже.
До нужной кондиции женские ножки
маняще взбивают каспийское роме,
докурено солнце и брошено в море,
да только скребутся каспийские кошки.
И масляно чайка скользит на прощанье
в спортивной пробежке за кромкой прибоя.
Каспийское роме пьянит и тревожит,
и как-то грустится солёней всё больше.
* * *
Но в Дагестане смерти нет,
а есть всему чабрец.
А есть – хинкал и, наконец,
Гуниб – всему венец.
В тысячелетиях высот
языкий жив момент,
и в Дагестане смерти нет,
пока всему Дербент.
ДЕРБЕНТ
Весь мёд Дербента молодой –
с камней персидской лени –
греби каспийскою ладьёй,
не подмочив колени.
Весь ключ проломленных ворот
клади в подкладку шума,
где меч был перекован в рот,
в священный шёпот Джумы.
Петляй по кровотоку стен
над деревом граната,
вся ярость солнца – свет и тень –
под деревом граната.
Всю рысь, что кисть твоих ушей
во ржу небес макала,
на грудь Нарын-калы пришей
и слушай шаг магала.
Всю тяжесть бесконечных гор
вмести в бескрайнем взоре:
за лесом холм, за домом двор –
Дербент впадает в море.
СУЛАК
Как двухтомник Аронзона,
зеленит глаза Сулак,
тот и этот – лёд озона
на расплавленных губах,
над оскаленным каньоном:
дуб, встающий на дыбы,
глина, хвоя, птицы, кони,
сердце, небо, гор горбы –
на ночь в пропасть пишут стансы,
в бездну дна желая лечь,
на каскаде гидростанций
вскипятив прямую речь,
взбаламутив говор звона
в незабытом Зубутли –
словно томик Аронзона
бубенцами по груди,
словно книга винограда
вызревает, посмотри,
словно руки водопада
гладят фермы Миатли,
словно славно на цитаты
разливается Чиркей,
где взрываются гранаты
алой сочностью своей,
где двухтомник Аронзона
на расплавленных губах –
за холмами горизонта
мне сулил стихи Сулак.
САРЫ-КУМ
Там, где сип кривоватый
близоруко порхал,
о колючие звёзды
чешет шкуру бархан.
То зевнёт, обопрётся
на каспийский кулак –
мни ступнями мне спину,
мой заезжий кунак!
То сухим дуновеньем –
шелохнуться не смей –
колыбельную свищет
для измотанных змей.
И свернётся клубочком
ошарашенный гид,
а бродяга пустыни,
сарыкумский джигит,
повернётся к закату
и подсечкой в борьбе
бросит грузное солнце
на кавказский хребет.
Только пятки сверкнут
за канатами гор,
только облако вспыхнет
в лиловом трико,
где извивы следов
удлиняет гюрза,
где раздвоенным жалом
зубоскалит гроза,
где огромная ночь
вниз висит на весах,
где осыпалось время
в песочных часах.
КОНИ ТАРКИ-ТАУ
Тимуру Раджабову
Эти кони Тарки-Тау –
нам великая родня.
Посмотри, как чёлка тает
в уходящей дымке дня,
как расплёскивает гриву
над каспийской полосой,
и копытами прилива
конь расхрустывает соль.
Посмотри на них, дружище,
сквозь ак-гёльское стекло –
как они губами ищут
человечее тепло.
Как у них под облаками
на хвостах Петровск повис.
Наши тени за камнями,
за конями скачут вниз.
От Расула до рассвета,
от Гамзата до темна –
мы проходим город этот,
поминая имена.
Понимая, что простая
нам легенда не лгала –
на конях из Тарки-Тау
держится Махачкала.
ГУНИБ
Разговор за рулём заползает в Гимринский тоннель,
свет крошится в щепу, проступает на сводах и каплет.
Разговор о недавней войне здесь длиннее вдвойне
и острее, чем самый искусно наточенный скальпель.
«…потому что когда наши «братья» напали на нас, –
говорит Магомед, стиснув пальцы до белых костяшек, –
каждый вышел на бой и село своё древнее спас,
потому что был прав, потому что был выбор не тяжек…».
Ирганайская гладь бахрому высоченных лесов
разрезает на треть и растит их в своём отраженьи.
Магомед поднимается ввысь, где гора на засов
заперла серпантин в полуметре от небодвиженья.
В полушаге от птиц… Можно прыгнуть на спину орла,
нахлобучить папаху небес, облака подгоняя,
всю скалу родниковых снегов осушить из горла
и услышать Койсу перекатливый рык нагоняя.
«…потому что смотри, как Салтинский искрит водопад, –
говорит Магомед, – всеми красками льёт непрестанно!
Так и мы: и кумык, и аварец, и лакец, и тат –
всех народов ручьи – вот величье реки Дагестана!».
Там вдали Унцукуль дарит витиеватый кизил,
он теперь навсегда золотою насечкой мне светит.
Магомед говорит: «Уж кого я сюда не возил –
нет, никто не видал вот таких вот холмов на рассвете».
Впереди – двух веков позади – замаячат огни,
заметаются тени полков эриванских и теркских, –
это бьёт по глазам ослепивший долину Гуниб,
это сёдла вершин дожидаются всадников дерзких.
Здесь закончилась долгая бойня кавказской войны,
здесь, пленив Шамиля, Государь пировал на поляне,
а теперь вот пируем и мы, но и мы пленены,
всей душой пленены Дагестаном.
ГАВРИИЛ КАМЕНЕВ
Всё от Бога: и слово мрачное, и лученье смешливых губ,
капиталы, дома барачные и дворянства былой суккуб.
Упокой перейдёт во здравицу на гортанном наречье мурз –
и не то, что купец объявится, но потомок татарских муз.
То ли азбуки, то ли ижицы – коли чёрный огонь внутри,
не читай, что на нёбо нижется, о бумагу перо не три…
В задыхании – после бега ли за сосновые образа –
так уколет твоя элегия, словно хвоей метнёт в глаза.
На погосте, теперь разрушенном, за Кизической слободой,
прах твой станет могиле ужином, память вытравит лебедой.
Но однажды всплакнёт балладою, зовом зыбким Зилантов вал –
о Зломаре впотьмах балакая, пригрозит, прогремит Громвал.
Это мистика, это готика – два столетия псу под хвост…
И классическая просодика на анапест наводит лоск.
Только нет у героя книжицы – наизусть ты его блажи,
где в бетон закатали Хижицы, чтобы каменев пал с души…
__________________________________________________
Гавриил Каменев (1773 – 1803) – первый русский романтик; автор первой русской героической поэмы «Громвал».
