* * *

Люди столпились у скамейки, охали, ахали, шептались. Регину Ростоцкую, пятнадцати лет от роду, так и подмывало взглянуть, что там. А там сидела старушка в сером драповом пальто и старомодном берете. Осенний холодный ветер трепал седые пряди, торчащие из-под головного убора. Божий одуванчик – дунешь на такую – разлетится. Голова запрокинута назад, рот приоткрыт, мутные глаза смотрят в небо. Умирает. Почему девочка к ней прикоснулась? Как будто в спину кто толкнул: подойди и возьми за руку. И что потом началось!

Реальность треснула, разлетелась на куски, разбилась вдребезги как хрупкое стекло. Регину сначала оглоушило этим треском, а потом она увидела родной Старград не в нынешнем тысяча девятьсот девяносто девятом году, а в сталинскую эпоху, в далёких тридцатых годах.

Старушка, тогда ещё девочка, в кубики играла, а у них обыск начался, дом вверх дном. Потом наглые вороватые дядьки в синей форме с красными звёздами на воротниках отца старушки скрутили и с собой увели. Так и сгинул он в лагерях. А старушка-девочка плакала горько, страшно было, и папу жалко. Щёки потрогала – мокрые, пальцы облизнула – солёные от слёз.

Потом картина изменилась.

Старушка-девушка в комсомол вступала и гордилась собой. Дочь врага народа, а значок с Лениным носит. Во-первых, училась на отлично. Во-вторых, спортсменка и нормы ГТО сдала. В-третьих, отчим удочерил, и фамилия отца, и её тёмное прошлое затерялись в архивах бесследно. Тот же отчим постарался, чтобы связь не прослеживалась, силу имел в таких делах.

Воздух затуманился, и вот уже старушку-женщину целует бравый военный, а у неё сердце бьётся как у мышки в кошачьих лапах. Свадьба в рабочем общежитии, рождение детей, работа телеграфисткой, счастливые брежневские "застойные" годы, гибель мужа в командировке, нищая старость в постперестроечное время. Вереница ярких воспоминаний пронеслась перед лицом, как карусель в замедленной съёмке.

Старушка вздрогнула и перестала дышать. Глаза стали стеклянными, как у куклы. Регина словно очнулась, отшатнулась от старушки. Развернулась, взяла брата за руку и ушла прочь.

Ганс Хельмшмидт подошёл к окну и заглянул в дуло пистолета, придирчиво его осмотрел. Заходящее солнце просачивалось сквозь решётку стрельчатого окна в оружейную мастерскую. С нежностью притронулся к холодному металлу, пробежался пальцами по завитушкам затвора, попробовал курок, погладил на прощание, положил обратно в ящик, где уже лежал его собрат, точная копия первого пистолета. Отличный механизм, граф останется доволен. Оружейник оглядел комнату. Каменные стены, подвесная лампа из цветного стекла, деревянные полки, верстаки, горнило, инструменты. Куда бы поставить ящик, чтоб не запачкать, не уронить ненароком? Ганс почесал затылок, потрогал подкручивающийся ус, вздрогнув от неожиданности, оглянулся.

– Прекрасная работа, герр Хельмшмидт, – осипший голос с вульгарным русским акцентом напугал.

Опять он! Этот толстяк его достал. Ходит в лавку отца каждый день, как на подённую работу, хоть жалованье ему выплачивай.

– Вы не только лучший оружейник в округе, Вы ещё и художник. Позвольте взглянуть? – спросил русский и, не дождавшись ответа, протянул толстые колбаски пальцев к изделию, над которым Ганс месяц корпел, иногда ночами переделывая то декоративную накладку, то спусковой механизм.

Толстяк повертел пистолет в руках, осмотрел со всех сторон, только что не облизнул.

– Талант! – крякнул от удовольствия русский вербовщик, выпучив глаза и поправляя съехавший на бок парик.

– Данке, – скромно сказал Ганс с лёгким поклоном.

– Вы не передумали, молодой человек? В России за такую работу Вас осыпят золотом с головы до ног, – начал по одному загибать пальцы на руке. – Дом, своя лавка, милость царя, заказы от влиятельных русских вельмож. А?

– Нет. Не передумал, – твёрдо ответил молодой человек.

Заманчиво, конечно, но ехать в варварскую страну. Зачем? Гансу и здесь хорошо. Пусть среди немецких оружейников большая конкуренция. Пусть пока он подмастерье у отца и старших братьев, но это только пока. Пусть его молодая жена дважды рожала мёртвых детей. И это под надзором лучшей повитухи в городе! Ничего, скоро всё наладится. Он вот-вот должен получить лицензию и дать присягу гильдии оружейников. Тогда он откроет свою мастерскую, съедет от отца и заживёт своим домом. С семейными ужинами, с мясом по воскресеньям, с прислугой – всё как полагается. И самое главное, жена опять на сносях. Куда ехать? Какая Россия? Не смешите меня, я вас умоляю.

Граф щедро заплатил за пару именных пистолетов, за пополнение фамильной коллекции. Ганс подкинул увесистый кошель, улыбнувшись так широко, что открылась милая щербинка. Нужно отдать долю отцу и можно пропустить пару кружек пива с друзьями. Заслужил.

Дорога до таверны была неблизкая, почти через полгорода добираться пришлось. Сначала через квартал ремесленников пройти, потом через плац, маленькая кирха, остроконечные крыши дворцов знати, торговые дома купцов, рабочие кварталы, судоверфь, порт, и вот, наконец, она – таверна.

В таверне стучали кружки о дубовые столы, скрипели лавки под упругими задами ремесленников, пришедших смочить горло после трудового дня, и тощими задницами бездельников, заливающих зенки с обеда.

– Эй, Ганс, говорят, ты неплохо заработал и сегодня угощаешь, – толкнул вбок пройдоха Мюллер.

– Э, нет, ребята. Вот родится сын, тогда я вас напою до пивных пузырей из носа, – сказал оружейник, приглаживая роскошные усы. Мол, за мной не заржавеет, вы меня знаете.

Гул голосов улетал в сводчатый полоток, пиво лилось рекой. Матросы затянули похабную песню под хохот развязных портовых девок, сидящих у них на коленях. Драка вспыхнула как сухая солома в жаркий день от случайной искры. Слово за слово, толчок в грудь. Петушиные наскоки. А ты кто такой? А ты? И вот пройдоха Мюллер уже сцепился с кадыкастым задиристым пареньком, за которым стояли ещё трое, сплёвывали в нетерпении на каменный пол. Ох и заварушка сейчас начнётся. Но Мюллера нельзя бросать одного. Ганс кинулся на помощь, растолкал молокососов. Как получилось, что толпа расступилась, он стоит один в центре зала, а кадыкастый лежит на полу с вывернутой ногой? Но ведь жив. Жив!

– Сын главного оружейника гильдии, – услужливо зашептали в ухо. – Единственный.

Утром разбавленный кофе с таким же разбавленным молоком помог привести его в чувства. Ганс потрогал затылок, потёр виски, поморщился. Голова болела после вчерашнего смертельно, синяк под глазом саднил, костяшки кулаков разбиты, бравые усы поникли. Но хуже всего была мысль, пульсирующая в такт головной боли.

– Я всё испортил. Шанс получить лицензию равняется шансу стать Папой Римским.

Толстый русский, как будто почувствовал удачу, зашёл в мастерскую ни к вечеру, как обычно, а к обеду. Этот подмастерье из известной семьи станет жемчужиной в его коллекции завербованных мастеров. А потасовка в таверне пришлась как никогда кстати. Да здравствует дешёвый алкоголь и драчливые бездельники!

– Собирайтесь, герр Хельмшмидт. Вам больше нечего делать в этом городе, – подытожил он грустные размышления оружейника.

Посланец царя Петра оставил адрес, откуда завтра в далёкую Россию выходит поезд таких же, как он, ремесленников в поисках лучшей жизни, собранных со всей Европы.

Россия. Бескрайние поля и равнины, непроходимый лес, полевые цветы, редкие деревушки и берёзы, берёзы, берёзы. Хоть и, говорят, богатая страна, но дороги у них ужасные. А кое-где их вообще нет. Разбитая колея, размытая дождями, называется здесь трактом. Жена стонала весь путь. Жарко, душно, а к вечеру ливень поливает каждый день. Возок трясло на ухабах нещадно. Никакие рессоры не помогали. Ганс перекрестился и поцеловал нательный крест. Как бы чего не случилось с животом, как бы не скинула ребёночка. Господи, помоги!