– А жених что же, лопух совсем?

– Лопух не лопух… Да он сам, скажу я вам, по сторонам заглядывается.

– Это на кого же заглядывается? На тебя, небось.

– И на меня, – не смущаясь, подтвердила Галина. – А все больше на хозяйкину дочку, Лару Николаевну.

Рахманов почувствовал, как сердце сжалось – и ухнуло вниз. Улыбка дрогнула. Заметила ли это Галина? Девка глазастая – наверняка заметила.

– А что же Лара Николаевна? – через силу придерживаясь игривого тона, спросил Рахманов.

– А что – Лара Николаевна? Лара Николаевна барышня приличная, воспитанная, по-французски знает. – Прищурилась, глядя точно в глаза Рахманову, и добавила: – Маленькая она еще, Дмитрий Михайлович. Все картинки свои рисует да сказки про русалок читает. Мне призналась однажды, что уплыть куда-то там хочет.

– Куда же? – удивился Рахманов.

– Бог ее знает. Говорю же – маленькая она еще. Выдумщица.

Пока разговаривала, Галина успела, однако, съесть оба пирожных, выпила залпом остатки чая и теперь снова обтирала руки о передник.

– Ну, я пойду? – спросила, поднявшись. – Или еще чего вам порассказать?

– Иди, – отпустил Рахманов. Одарил ассигнацией. – Держи вот, на ленты тебе или обновы какие.

Было там куда больше положенных чаевых, но Галина отнекиваться не стала. Спрятала бумажку за расстегнутыми пуговками и принялась собирать посуду на поднос.

– Вечером заглянешь, – скорее велел, чем попросил, прежде чем отворить для нее дверь.

– Вот еще! – фыркнула девица, ничуть не смутившись.

– Не о том думаешь, глупая: свечей принесешь. Темно здесь.

Галина повела плечом, не ответив, но оба они знали – непременно придет.

* * *

Когда горничная вышла, Рахманов уже из последних сил повернул ключ, запираясь изнутри, и, как дед шаркая ногами, добрался до кровати. Осторожно, боясь лишний раз мотнуть головой, изводимой острым приступом мигрени, опустился на подушки.

Боль сопровождала его столько, сколько он себя помнил. Временами затихала и становилась почти незаметной, а временами и вовсе не возвращалась по целой неделе. Но здесь же, в пансионате, боль только нарастала и нарастала, давая понять, что однажды станет невыносимой…

И все-таки его губы тронула кривая улыбка, когда он припоминал разговор с дерзкой горничной.

Митенька… в самом деле, как же звала его мать? Рахманов припомнить уже не мог, слишком давно все было, будто в иной жизни. Но отец всегда звал его только Дмитрием. Человек он суровый, жесткий, нежностей не признает. Рахманов-старший родился и вырос в Петербурге, всю свою жизнь служил в городской полиции, хоть в чинах продвинулся и не слишком высоко. Как стал околоточным в середине карьеры – с тем и кончил четыре года назад. Зато в родном околотке отца знает каждая собака. Ничего не случается без ведома Рахманова-старшего даже сейчас, когда он службу уже оставил.

Отец не хотел, чтобы Дмитрий пошел по его стопам.

– Ты, Дмитрий, парень с головой – и языки тебе даются, и экзамены в гимназии на «отлично» выдержал. Неча тебе в полиции делать. Учись дальше – может, и на доктора выучишься. У меня средства-то есть, я деньгами всегда подсоблю.

Докторов Рахманов-старший уважал безмерно – быть отцом доктора и впрямь полагал величайшей честью. Дмитрий внимал ему всегда молча, не переча, но и не соглашаясь. Им с отцом вообще редко требовались слова: Дмитрий, который людей читал по одним лишь глазам, уж точно не нуждался в разговорах, да и отец за прошедшие годы знал сына как облупленного.

Знал, к примеру, что за кажущейся рассеянностью, за тихим нравом и показной покорностью сына прячется характер столь жесткий и несгибаемый, что нет никакого смысла ни просить, ни умолять, коли Дмитрий что-то вбил себе в голову.

Дмитрий же к моменту того разговора действительно все досконально продумал и давно уж составил план того, что ему следует делать для поступления в Школу полицейской стражи, откуда всем прямая дорога в Сыскную часть.

Он знал, во-первых, что «злое волшебство», что мучило и изводило его, никоим образом не найдет себе применения в медицинском деле; а, во-вторых, хоть и хорохорился отец насчет «средств» – взяток он никогда не брал и состояния не скопил. На то, что было, мечтал прикупить домишко с участком на Ладожском озере среди лесов и гор да жить себе тихонько с той женщиной, тридцатипятилетней вдовой, с которой они уж давно тайком виделись.

Для сына Рахманов-старший отдал бы последнее. Дмитрий это знал, но принять не мог. А для службы в полиции требовались лишь ясная голова и выносливое тело. Со вторым, к слову – выносливостью – едва не случился казус на медицинском освидетельствовании. Роста Дмитрий всегда был высокого, но худой, как жердь, с торчащими ребрами и запавшими щеками, к тому же вовсе не широк в плечах.

Еще и мигрени эти, и кровь из носа, которая иной раз начинала течь сама по себе, без всяких видимых нагрузок.

«Хилый», – написали ему в медицинской книжке и едва не перекрыли дорогу в Школу полицейской стражи. Однако когда «хиляк» принялся подтягиваться на турнике – три подхода по пятнадцать раз – мнение переменили, приняли. А позже Дмитрий освоил боксирование, успешно дополнив его приемами, не описанными ни в одной методичке. Один лишь Дмитрий да, может, еще отец знал, откуда они взялись, эти приемы, в арсенале обычного мальчишки, который не только воинской службы не нюхал, но и не выезжал никуда сроду из родного Петербурга.

В сыскной части его заметили и стали выделять меньше чем через год. Ведь там, где коллеги бились, что рыба о лед и могли ломать голову неделями – Рахманов вычислял злодея как будто между делом. Разумеется, нажить друзей это ему не помогло. За излишнюю осведомленность его даже в соучастиях нет-нет, да пытаются обвинить – без толку пока что.

Не только с друзьями, но и с женщинами у него не ладилось. Рано поняв, что может получить практически любую одной лишь силою внушения, Рахманов вскоре пресытился. И до сего дня не подозревал, что та, которая приходит к нему лишь в грезах – ангел со светлыми локонами и глазами цвета мутного моря, та единственная, что могла рассмешить его, удивить или растрогать – что она живая девушка из плоти и крови и живет где-то на берегу Чёрного моря.

И которая, судя по всему, знать его не знает. И мечтает стать русалкой, чтобы куда-то уплыть. Рахманов невольно улыбнулся. И даже боль как будто отступила. Надолго ли? Надо бы, пока получается мыслить связанно, подняться и написать в Тихоморск, Горихвостову – чем Рахманов и занялся.

Однако прежде чем взяться за бумагу, задержался у окна ненадолго. Ордынцевский замок с башней, увитой плющом, манил, звал взглянуть на себя хотя бы разок.

Лара стояла возле окна очень тихо, вся обратившись в слух. Потолки в «Ласточке» невысокие: если поднапрячься, выходило даже разобрать голоса. Лара поклясться была готова, что слышит сейчас Галку снизу, из номера этого странного постояльца. О чем бы им беседовать, интересно? Ей лишь бы языком трепать, болтушка!

У Лары смешанные чувства были по поводу этого господина. Отчего-то он вызывал у нее жалость и, тем не менее, она боялась его… В волнении Лара пересекла комнату, а после, как подстегнутая, бросилась к своему тайнику: в углу, у плинтуса, немного отходила половая доска – под нею-то Лара и спрятала завернутый в шелковый платок медальон.

Он был здесь, слава богу. Расправившая крылья ласточка и сидящий на жерди ворон. Лара вдруг почувствовала острую необходимость надеть цепочку с медальоном, тогда он точно не пропадет! Ей почти физических усилий стоило этого не сделать. Вдруг Конни увидит? Нет, нельзя. Она спрятала украшение обратно.

«Напрасно я солгала Кону, – подумала с острым сожалением Лара. – Он, кажется, единственный во всем пансионате, кому можно довериться. А я ему солгала».

Желание же рассказать, поделиться, спросить совета хоть у кого-то мучило ее весь день. Она просто не справится в одиночку, силы уже были на исходе.