Что могло руководить человеком, делающим предложение?

«Деньги? Его богатство и положение в обществе далеко выше нашего. Дружба? Общность вкусов и интересов? Но он ничего не знает обо мне. Что ещё? Для чего ещё женится человек? Красота? Но так ли я красива?»

Она подошла к зеркалу, строго, беспристрастно разглядывая себя. «Да, молода, стройна, приятна на вид; в общем, довольно красива. Но ведь есть девушки куда красивей. Он был в Петербурге, в Москве, в Париже. Да и здесь – могу ли я сравниться с Сашей Линдер? Правда, она замужем, но он мог бы просто влюбиться и тогда не искал бы невест». Значит, и не в красоте дело. И оставалось одно, одна чудесная, восхитительная, разумом не объяснимая причина: любовь. Он любит – и потому делает предложение. Он любит и потому хочет жениться. «И хотя я не самая богатая, не самая знатная, не самая красивая – он женится на мне, потому что любит. Ему всё равно, сколько у меня денег, какой у меня характер, ему всё это безразлично!»

Да, любовь разгоняла сомнения, отвечая на все вопросы. В любви нет объяснений причин – почему? Он полюбил, и любит, и женится!

И Милу охватила большая, тёплая радость.

«Раз навсегда: нет больше сомнений! О, я ничтожная! – уже начинаю подозревать… сама омрачаю своё счастье. Стыд мне и позор! И довольно».

Она снова взяла букет и любовалась им. Она смотрела на него иными глазами, и букет послушно изменился. Хрупкие цветы говорили ей о нежности. Почти неземные, они казались ей чище, небесней – потусторонние, как серебряная аспидистра.

«Зимою! О, маленькие личики ангелов! И сердце ему уже подсказало, что это – мои любимые цветы!»

В комнату вошла Глаша с хрустального вазой для букета и с толстою, растрёпанной книгою под мышкой.

– Барышня, тут в книге есть значение.

– Значение? Чего?

– Цветов. – И перевернув несколько страниц в книге, водя пальцем по строкам, она прочитала: – «Ландыши – ваша скромность и нежность пленили меня навсегда»! Вот! – воскликнула Глаша, торжествуя. – Ну в самый же раз!

Мила смутилась и засмеялась.

– Вздор, Глаша!

– Как, барышня, «вздор», если это напечатано! Того не может быть.

– Георгий Александрович вовсе не стал бы думать о каком-то там значении, покупая цветы.

– Да, барышня, за букет ваш жених платил дорого. Значит, и покупал подумавши.

– Что это у тебя за книга? – спросила Мила, желая переменить тему. Сегодня все её разговоры с горничной переходили в фамильярность. Это было и необычно, и несколько неприятно.

– Вот! – показала Глаша торжественно. – Читайте заголовие: «Наставник девичий». Ох же и интересная книга! Её тут у вас давно купили в складчину горничные ваши, лет тридцать, думаю, тому назад. Как в складчину, то ни одна не уступила другим, так и осталась книга при доме, передаётся молодым горничным. Нынче таких книг больше не печатают, а ведь сколько же тут полезного! Вот, скажем, вы невеста, – когда свадьба? Тут же все дни указаны, возможные дни и невозможные. Вот сейчас – так сразу можно венчаться. А отложите – считайте: Масленица, семь недель поста да неделя Пасхальная – все подряд невозможные. И о дне тоже сказано: не под праздник, не под постный день…

– Глаша, – сказала вдруг порывисто Мила, – я плакала сегодня.

– Ну а как же! – вовсе не удивилась Глаша. – Это от скромности. Уж очень надо быть откровенной, чтоб не плакать, как сватают. У нас в деревне полагается засватанной девке плакать – причитать голосом, чтоб соседи слышали. А вечерком подружки забегут, ну, тогда голосят дружно, хором. По старине, заплакать положено при самом первом слове, как скажут: «сватают», – и плакать, грустить не меньше как три дня, а то засмеёт деревня. «Машутке не жутко», – скажут. Стыд какой!

– Но если невеста любит жениха и рада…

– Шш… шш… – зашипела Глаша. – Боже сохрани! Про любовь и слова допускать нельзя. Где же тогда скромность? От невесты один ответ: «На то воля родителей». Не сказал чтоб потом жених: «Сама-то с любовью своей на шею мне вешалась».

Вдруг в комнате зашелестела бумага: Полина стояла на пороге, высоко подняв полную выкройку платья из бумаги – в натуральную величину.

– Ох, шикарное же будет платье! – всплеснула руками Глаша, глядя на бумагу.

– Пожалуйста, побеседуем об отделке.

Но Миле вдруг стало всё это тяжело. «Какая карусель! Как вульгарно! Что они как призраки около меня, то появляются, то исчезают!» Вслух она промолвила сухо:

– Глаша, вы свободны.

И Полине:

– Вы поговорите об этом с мамой.

Оставшись одна: «Боже, какой невероятный день! – думала Мила. – Не схожу ли я с ума? Что в нём призрачно, что верно – в этом дне? Я – невеста! и это верно! Остальное – пусть! не хочу думать! Я – невеста, и счастье моё только лишь начинается».

Воспитанная на классической поэзии, она ожидала чудес от любви. Она мечтала быть любимой по Пушкину, по Тютчеву, по Лермонтову. И то, что жених ей сегодня сказал всего две фразы: «Доброе утро, Людмила Петровна» и «Благодарю вас, Людмила Петровна», не походило совсем на роман. «Но он целовал мои руки, – защищала «чудесное» Мила. – Он целовал их. В первый раз, когда он здоровался со мною – «Доброе утро, Людмила Петровна», – целовать мои руки было не в обычае. Это он так поступил от себя! И это только начало, самое-самое начало. И я скоро опять его увижу, моего жениха. Сегодня же вечером».

Но и вечер был не тем, каким рисовала его себе, волнуясь, Мила. Он прошёл в серьёзных разговорах – Жоржа с родителями Милы, а к ней все трое обращались ласково, но редко. Возникла первая серьёзная забота. Оповещённая о намерении сына жениться, его мать – ответной телеграммой – просила невесту приехать к ней поскорей, немедленно. По состоянию её здоровья визита нельзя было откладывать. Жорж просил Головиных отпустить Милу к его матери в Петербург теперь же. Но ехать она могла, конечно, лишь как официальная невеста, следовательно, необходимо было поспешить с объявлением помолвки. Назначили – с общего согласия – на 31 декабря, чтобы объявить на торжественной встрече Нового года в полковом собрании. В самой вежливой форме, но настойчиво, Жорж просил разрешения послать матери телеграмму уже с указанием дня приезда Милы. Он просил по возможности ускорить этот день, а затем и самый день свадьбы. Его настойчивость понималась Милой как доказательство любви, и сердце её замирало от счастья.

Возник вопрос, с кем поедет Мила. Итак говорилось о помолвке, о поездке, о свадьбе, но не о любви. Затем Жорж поднялся – он в эту ночь был дежурным по полку, – поцеловал обе руки Милы, сказав «Благодарю вас, Людмила Петровна!» – и ушёл.

Казалось, ни мать, ни отец не замечали такого необычайного, по понятиям Милы, поведения жениха. Оба были взволнованы главным образом поездкой Милы.

– Успеем ли мы приодеть Милу? – волновалась мать. – Полина у нас? Позовите её!

И в комнату, как на роликах, бесшумно вплыла Полина, клятвенно обещая, что «душу свою положит», но будет готово платье к Новому году и всё остальное – к отъезду.

Мила была почти больна.

– Мама, мама, – плакала она, – я волнуюсь. Разве так бывает? Прошёл первый день, а он не сказал мне, что любит меня.

– Ну уж в любви его можешь не сомневаться! Чего ради стал бы он делать тебе предложение? Невест в мире сколько угодно. И затем эта его поспешность…

– Но мама, он невесел. Он даже скорее печален.

– Ну а если б твоя мать умирала?

– О мама!

– Вот видишь! Научись понимать. Не требуй ничего для себя. С матерью он расстаётся, с тобой будет навсегда. И успокойся: разные бывают характеры и разные обычаи. В столице не принята провинциальная сентиментальность, там это смешно. Он из аристократической семьи, из военной школы, он сдержан. Посмотри на папу: как он сердечен дома и с друзьями – и как сдержан в обществе. Поженитесь – и он будет с тобой ласков и весел, как наш папа.

– Последнее слово: он любит меня?

– Мила, ты слышала: помолвку поскорее, свадьбу поскорее… Разве это не самая верная манера сказать: я люблю её.