– Поняла. – А про себя она подумала: «Боже, как мы мало знаем наших детей! Как мы упускаем из вида, что они вырастают! И это Мила, о которой я знала только, что больше всего на свете она любит фисташковое мороженое!»

Вслух она сказала:

– Слава Богу, что всё так хорошо закончилось, или, лучше сказать, так хорошо началось. Теперь мне надо идти. Завтра утром встанем пораньше и после ранней обедни отслужим молебен. А сейчас успокойся и отдохни. Кстати, Полина придёт сегодня. Пересмотри с нею модные журналы, тебе понадобится много нарядов теперь. Затем пусть Глаша причешет тебя к вечеру. Георгий Александрович будет к вечернему чаю.

– Мама, – сказала Мила в ответ, – не странно ли это? Случилось такое необычайное дело, а мы – по-прежнему: ты – в гости, придёт Полина… Ведь всё-всё должно бы перемениться в нашей жизни сегодня. Надо всё бы забыть и думать только об этом и праздновать…

– Мы и начнём сегодня вечером, когда придёт Георгий Александрович, а сейчас – до свидания, невеста!

Покинув Головиных, поручик Мальцев пошёл пешком, прямо, не глядя перед собою. Он шёл по направлению к казармам.

Итак, решено. Он сделал предложение. Оно было принято. И эта девушка, заплакавшая от счастья, будет его женою. И ещё раз он спросил себя: нужно ли было это делать?

Он шёл, не замечая и не узнавая прохожих. За «Усладой» начиналось поле, затем шли квартиры высших военных чинов полка, полковое собрание, церковь, контора, библиотека, полковой сад и, наконец, солдатские казармы; за ними кончались постройки и расстилалась равнина. В этот зимний морозный день она покоилась и уходила вдаль белым, сияющим, умиротворённым пространством. К этой равнине, к её безжизненному покою поручик Мальцев и направлял свои шаги. Ему хотелось быть одному, в месте, где нет движения, нет людских голосов, чтобы разобраться в том смутном и неприятном впечатлении, которое осталось у него после посещения Головиных.

Он прошёл, не заметив, мимо дома Линдеров, куда уже начали собираться гости, и экипажи их вытягивались в линию по улице. Так же рассеянно прошёл он мимо казарм, не отвечая солдатам, вытягивавшимся в струнку, отдавая ему честь. Это было необычайно, и солдаты провожали его удивлёнными взглядами. Они любили поручика Мальцева за его корректность, справедливость, за полное отсутствие в нём искательства перед высшим начальством, за его всегдашнюю готовность взять сторону солдата, а не высшего чина. Они также любили его за красивую наружность, за его статность, хорошие манеры, за его богатство и щедрость. Им гордились.

Он шёл своим размеренным шагом, не замечая, что затуманилось небо и начал падать снег. В воздухе стояла та же задумчивая и слегка печальная тишина, что и в его душе. Он сливался с нею, и она, умиротворяя, баюкала его. Мысли его потекли стройным порядком.

Внешне всё было ясно, логично и просто. Он женится, уступая настояниям больной, умирающей матери. Она хочет увидеть его женатым, устроенным в семейной жизни. Их на свете всего двое: мать и сын. Она, умирая, не хочет оставить его одного. Она опасается, что он ещё глубже уйдёт в своё одиночество и не женится вовсе. Она уверена, что жена и дети дадут настоящий смысл и интерес его жизни. Она торопит его, желая, прежде брака, увидеть его невесту, увидеть, какая жена, какая семья ожидают его. Времени мало, она настаивает, чтобы он поспешил. Послушный и любящий сын, он согласился. Он выбрал невесту, как советовала мать: молодую, здоровую, из хорошей семьи и с безупречным именем. Богатство, высокое положение в обществе, связи для Мальцевых не имеют значения.

Он так и сделал, и предложение его принято.

Это – внешнее положение вещей, но в его внутреннем мире, в его сердце не было ни простоты, ни ясности.

С некоторых пор, без всякой отчётливо видимой причины, жизнь тяготила его. Он в ней не испытывал радости и не видел смысла. Жить дальше казалось ненужным: он ничего не любил, ни к чему не стремился, ничего не желал. Людей он сторонился, многих открыто презирал; книги перестали его занимать; религия давно потеряла для него всякий смысл, о бессмертии за гробом он мог думать только с улыбкой. День смерти неизбежен, и если жизнь утратила смысл – зачем ждать? Почему бы не приблизить к себе этот день? Не смешно ль трусливо ожидать старости, болезней, постепенного физического разложения, когда можно одним движением руки прекратить жизнь теперь же и уйти прилично – молодым и здоровым.

Он всё больше искал одиночества, покоя и тишины – преддверия небытия. Небытие привлекало его – завершённая тайна, а жизнь – случайна, нечистая накипь на её краях. Небытие – родная душе стихия, всё живое уходит туда. Туда! Туда! Жизнь – жалкая, неловкая, неудачная поза, ложь, игра с невидимым партнёром, заведомо битая карта. Но небытие – первичное состояние, и к нему естественно льнёт душа человека. Она предвкушает его во сне и только так отдыхает.

Он полюбил дни как сейчас, без солнца, без звуков, без примет жизни, как это ровное чистое снежное поле пред ним. Чем меньше связей с миром, тем легче и лучше. У него их было немного: мать, лошадь, денщик, револьвер.

Он не имел жалоб ни на кого, ни на что. Судьба, в насмешку, одарила его всем, что обычно делает человека счастливым, всем тем, чего люди желают и ищут. Но ему ничего не было нужно. Жизнь сужалась пред ним, тропинка становилась всё темнее и уже: к одному – к небытию, к уходу из жизни.

Этим всем он ни с кем не делился. В его положении было бы смешным выглядеть трагически. Он понимал это, старался выглядеть как все и казался только рассеянным и усталым. Для себя он предполагал объяснение: возможно, родился с пониженным чувством жизни – дитя от несчастливого брака. И хотя для всех посторонних он продолжал ещё быть всё тем же – молодым, здоровым, красивым и сильным, – сам себя он видел иначе. Для себя он был грустный и сморщенный неразговорчивый карлик, кому чужд был пафос человеческой жизни. Только мать отчасти угадывала это – и торопилась привязать его туже к тому, что есть человеческий жребий на этой планете.

Он знал: товарищи его не любили. Отчасти из зависти: он был всех богаче и имел связи в высшем обществе столицы; отчасти оттого, что он не мог быть тем, кого называли «рубаха-парень», не жил со всеми нараспашку, не откровенничал, не слушал и не рассказывал любовных историй, настойчиво избегал и карт, и кутежей. Его появление даже связывало его товарищей, понижало их веселье. Он был чужой. Его чувствовали пришельцем, критиком. Никто, однако, не сомневался в его благородстве, смелости, честности, но они выражались в такой холодной, корректной форме, что этим своим превосходством только стесняли и раздражали других. Его избегали. За глаза его называли «опасный человек», но в глаза никто бы не решился на такую шутку.

Но именно за те же качества его любили солдаты. Для женщин он был неотразим, и его холодная, безукоризненная, совершенно одинаковая ко всем – дамам, барышням, красивым, молодым, старым, уродам – вежливость и очаровывала их и приводила в отчаяние.

В полковой жизни не было секретов. При желании можно было знать всё обо всех в их частной жизни. О Мальцеве знали, что в прошлом, в первой поре своей юности, он кутил, ухаживал, играл в карты, а потом всё это бросил. Отсутствие чего-либо мало-мальски скандального в его настоящей жизни – при его возможностях! – казалось удивительным, странным. Уже третий год как он был в полку – и ничего! Он бывал там, где служебное положение обязывало его бывать, делал что полагалось, говорил, что было необходимо, – ни больше и ни меньше. Эта его безупречность тоже создавала ему недоброжелателей среди мужчин: она понималась как высокомерие, как нарочитая надменность. Но всем было также вполне очевидно, что он не старается выдвинуться, не ищет карьеры, никому ни в чём не стоит на дороге, – за это его ценили и терпели.

Жениться он не собирался, и сегодняшний шаг был уступкою матери. Он избрал Милу, понимая, что именно она и понравится его матери.