Алексей слышал, у Северянина семья попала под малярию. На западе. Куприяна спасло то, что находился на заработках. Далеко от дома. Позже прибился к изыскательской партии. Выполнял разные работы. Изыскатели, которые вели трассировку будущей железной дороги, кое-чему успели научить и смышленого Куприяна. С началом строительства несколько лет мотался по участкам Транссиба в районе Байкала и Читы. На Амурскую дорогу приехал из Нерчинска, где работал в одной из вербовочных контор. Много недель провел на палубах барж, на тряских телегах и в разбитых повозках. Работа вербовщика не из легких. Стал свидетелем не одной лихоманки, когда в очередной партии вербованных переселенцев начинался бунт. Получив выданный денежный или продуктовый аванс, люди разбегались. Среди них нередко оказывались самые отъявленные разбойники, для которых целью было лишь бы скрыться в таежных дебрях Сибири, уйти от правосудия. Чем это оборачивалось в пути, Северянин знал не понаслышке. В воде тонул. В огне горел. Случалось попадать под ружейные стволы местных грабителей на глухих таежных тропах, на почтовых дорогах близ большаков.
– Я вроде чиновника малой руки, – продолжил разговор Куприян Федотыч. – Люблю дела неприметные, но значительные.
– Разве есть такое выражение? – улыбнувшись, отозвался Алексей. – Обычно говорят – средней руки.
– Я толкую о том, что на свете существуют вещи, о которых до конца своей жизни человек думает, а понять не может. Не уразумели, Алексей Петрович? Попытаюсь объяснить. Проще донести свою мысль. Вот вы, к примеру, лично чего хотите в жизни? – обратился Северянин к Алексею. – Возраст ваш вполне позволяет ответить четко, ясно и определенно. Так? – сидя на лавке, Северянин обеими руками растирал затекшие после долгого рабочего дня икры уставших, налитых тяжестью ног.
– В жизни? – переспросил Алексей. Невольно пожал плечами. Задумавшись, собрал разложенные листы схем, прочие бумаги. Начал аккуратно складывать их в картонный планшет.
– Затрудняетесь? А я вам, дорогой Алексей Петрович, отвечу. В жизни вы хотите жизни. Так?
– Не совсем понятно. Затрудняюсь сообразить.
– А понять очень даже несложно. В жизни хотеть просто жизни – это не парадокс. Это аксиома. Хотеть жизни – это не в смысле есть, пить, спать, ходить, дышать, любить… Кстати, вы женаты? Нет, я знаю, что нет. Извините. Возможно, я допустил сугубо личностный, и даже глупый вопрос. Поведем речь, если я вас еще не утомил, с другого конца. Мы с вами где? В Сибири. Да, в Сибири. И не просто в Сибири, а в самом центре ее. Да, батенька, край за Байкалом есть преисподняя Сибири. Смею вас заверить. Что? Можете возразить? Напрасно. Условия жизни хотя бы на востоке от нас, в Приморье, гораздо выгоднее. У нас край вечной мерзлоты, а там, пожалуйста, сливы растут. Помидоры размером с мой вот кулак! Там даже хоть дикий, но виноград спеет!
Алексей увлекся рассуждениями старшего десятника, с которым они уже второй месяц делили это жилище, которое местные рабочие называли не избушкой, не домиком, а зимовьем. Слушая Северянина, он окончательно запутался в его логике. Меж тем, Алексей догадывался, что тот забрасывает некий крючок своих мыслей, над которыми любому случайному собеседнику предстоит впоследствии поломать на досуге голову.
– Скажем, имели бы сейчас приличное жилье, так? Ездили по утрам на службу в экипаже. А по вечерам гуляли с барышнею под ручку в городском саду или меж каменных фонтанов близ проспекта. А ежели повыше взять. Где по утрам в постель горячий кофе подают со сливками? Что-то понятно? Нет? Понятно?
– Позвольте, Куприян Федотыч. Я совсем, однако, запутался, – признался Алексей.
– Значит, батенька, вам разницы совсем никак не чувствуется между тем, что я вам только что нарисовал, и тем, что имеете вы в действительности?
– Разумеется, да. То есть, нет, – отрицательно покачал головой Алексей. – Но ведь построим дорогу и тогда…
– Что тогда? – живо перебил его Северянин. – Вы и сами себе предположить в сию минуту не можете, что будет тогда, что будет потом. До этого, положим, надо еще дожить. А вот что есть теперь?
Алексей молчал. С интересом ждал, чем завершится ход мыслей Куприяна Федотыча, который, философствуя, раскладывал мокрые портянки на теплую, сложенную из дикого камня, печку. Признаться, давненько Алексей не участвовал в подобного рода публичных измышлениях. В студенческих компаниях в этом преуспевал Ферапонт Стрелецкий. Но у того все акценты смещались на политику…
– Теперь-то, батенька, вы, чрезвычайно нуждаясь во всем, что осталось дома, мечтаете о возвращении туда. Потаенно и подсознательно, даже когда спите и видите сны, вы, так или иначе, находитесь в позывах обратного возвращеиия на родину. При всем благородном чувстве долга, вы живете надеждами на скорое избавление от условий, окружающих вас сегодня. Так?
– Вот не ожидал, – произнес с улыбкой Алексей.
– Чего? Подобных рассуждений? В принципе, все это присуще любому человеку. Взять нашу среду. Могу смело утверждать, что любой переселенец-лапотоп, хлебавший в своей обнищавшей деревеньке постные щи из крапивы, тоже не лишен тех самых внутренних позывов, о которых я только что говорил.
– Позвольте спросить, Куприян Федотыч, а сами-то вы как? Тянет, вероятно, в родные места?
У Северянина изменилось лицо. Это было видно при свете лампы. Он сидел опять у стола, но поднялся и шагнул к печке.
– Разве что могилки жены и детей наведать… Впрочем, и тех нет. Малярийных-то покойников в общую яму складывали. Заливали известью… Ничего нет. Да… Сейчас портянки подсохнут и подкину дров. Чай пить будем.
В двери зимовья раздался стук. В длинном до пят дождевике перешагивал узкий порожек-плаху Митрофан. Озябший. Мокрый.
– Можно?
– Проходи-проходи, Митроха, – гостеприимно приглашал гостя Северянин. – Как раз к горячему чаю.
– Опять хмурит небо. Занепогодило, – Митрофан протянул к теплому печному боку ладони. – И когда стихия небесная перестанет воду лить? Тут у нас всегда непутно, – ворчал по-стариковски Митрофан. – Когда по лету сушь выпадает страшенная, тайга горит, ни капли сверху. А как, бывало, мужикам в деревне хлеб убирать, скотине косить, начинается сеногной. Я ведь кровей-то крестьянских. Сколь годов, считай, в казачьей станице прожил.
– Что, и сам, небось, казак? – спросил Куприян Федотыч.
– Куды хватил, – рассмеялся Митрофан, тряся сивой бородой. – Нет, паря, лампасов носить не довелось. Ходил в работниках.
– И как житуха на батрачьих хлебах? – не отставал Северянин.
– Жаловаться грех.
– Даже так?! – удивился старший десятник.
– Меж батраками и работниками отмечу разницу, Федотыч. Ели и пили мы с хозяевами, почитай, с одного стола. Работали много. Добросовестно. Но и питались сытно. Так замечу. Не голодовали и не холодовали. Особенно вольготно было, когда на заимку переезжали.
– И чего же ты, Митроха, променял такую добрую жизнь с казаками на нашу недостроенную дорогу, полную лишений? – допытывался Северянин, с хитроватым прищуром глядя на разговорившегося старика.
«Везуч сегодняшний вечер на собеседников. Сиди да слушай», – с иронией подумалось Алексею.
– Про то особый и долгий сказ, – ответил Северянину Митрофан. – Как-нибудь опосля догутарю про судьбу-судьбинушку.
На столе появились жестяные кружки, кусочек сала, хлеб, две луковицы. Митрофан, кряхтя, подсел ближе на табуретку. Свой дождевик приспособил на гвоздик в ближнем углу от печки.
После горячего чая Алексей, несмотря на усталость, заснул не сразу. Что-то заныло в душе после вечернего разговора с Северянином. «В жизни хотеть жизни», – назойливо вертелась в голове засевшая в сознание фраза. Слушая мерный храпоток уснувшего товарища, Алексей начинал мысленно уверять себя в том, что Куприян Федотыч, пожалуй, прав. Прав в том, что, действительно, он, инженер Покровский, конечно же, мечтает о скором или не таком скором, но возвращении домой. А именно – в Петербург. Тешит себя всякий раз тем, что все это временно, что впереди последний этап большой пути, проделанного до него точно такими же инженерами, имена многих из которых со временем канут в безвестность. А пока все это временно? «В жизни хотеть жизни»… Значит, вернуться под вишни и липки? Сон незаметно сморил Алексея. И все мысли отодвинулись и затихли.
