Я роюсь в карманах, сую в протянутую ладонь мятую бумажку, а сам искоса, чтобы не глаза в глаза, всматриваюсь в это субтильное существо, вплотную приблизившееся к черте жизни человеческой. У бабки размытые годами водянистые зрачки, но осмысленные и цепкие, как впившиеся в кожу стекляшки. А еще мне кажется, она ночами летает на помеле и, хохоча, пугает поздних прохожих. Точно в сказке: сейчас вот притопнет, прихлопнет и обернется ведьмой, – невольно думаю я, ощущая на загривке озноб. «Ах ты, гой еси, добрый молодец!» – или как там говорят эти бестии и произносят заклятие. Ну-ка? Нет, не произнесла. Сморгнула, пожевала губами, пошла – в свою жизнь, жить-доживать. Соприкоснувшись с моею. И что? Сравнить ее и меня – так она более естественна в этом мире. Более создание Божье, чем я. Без мысленных выкрутасов, без противоестественной профессии – преследовать подобных себе. И вот теперь открылась охота на меня. За что? В наказание за грехи, за бездушие, за преобладание плотского над духовным?

Может быть, догнать ее, дать еще денег? Пожалуй, нет. Пошло и глупо. Как если бы захотел откупиться: прижало тебя, а ты в церковь – авось попустит, авось воздастся за то, что ты нищим копеечку, а себе пряник!

Кроме того, я до смерти боюсь всех увечных, убогих, тронутых умом и стараюсь, по возможности, обходить стороной места их скопления – базары, вокзалы, больницы. Отчего так? Может быть, где-то в глубине души опасаюсь, что пристанет и ко мне горе-несчастье, идущее вослед за такими людьми.

– Эх, чтоб на сердце праздник был!..

Мост опрокинулся, и река оказалась над головой, там, где должно быть небо: свесив голову, дрожа поджилками, я зачем-то впустил в себя пропасть – точно пытался искупить ужасом некий потаенный, глубоко запрятанный во мне грех. И еще – я как бы испытывал судьбу на вшивость: если кто подберется сейчас сзади и перекинет мои ноги через перила – помру от ужаса, едва долетев до середины.

Верно говорят: чтобы не трястись по жизни, нужно выбирать высоту по себе…

Я выпрямляюсь, встряхиваю отяжелевшей, налитой кровью, с шумом в ушах, головой: пожалуй, хватит на сегодня экспериментов – и поворачиваю с моста прочь.

Итак, надобно просчитать наиболее неблагоприятную ситуацию: разрабатывают именно меня. Так будет легче найти прокол и не ошибиться. Для этого необходимо в первую очередь прикинуть, чем я занимался последние год-два, какие дела через меня проходили, их результат и, главное, какие компромиссы имели место быть – адвокаты, договоренности, просьбы о смягчении… Коллеги, знакомые, начальство… Перешептывания с судьями… Что еще? Главное – вычленить, где была производственная необходимость, так сказать, рабочий брак, выравнивание ситуации (в морду бы этим следователям за их провальные дела!), где мягкотелость и беспринципность, а где… Гм!..

При этом обязательно учесть, кому отказано, кто может быть из-за этого зол, обижен, уязвлен, как этот кто-то может интерпретировать причины отказа.

Если же копают под кого-то и вышли на меня, то необходимо определить: кто и в чем засветился. Отсюда – круг друзей, знакомых, тех же коллег, адвокатов, судей, работников спецподразделений (вдруг между этими доблестными службами развязалась очередная война, а разменной монетой окажусь я?).

Теперь застолья: припомнить дни рождения, выезды на природу, сауны, наконец банальные пьянки. Кто из сомнительных и ненадежных, из бывших клиентов, а теперь нуворишей, честных предпринимателей, людей известных и уважаемых в определенных кругах, мог быть на этих застольях? С кем из них меня сфотографировали на память? И главное: что обещал, кому помог, какова помощь и как все это сообразуется с законом?

Кроме того, надобно перетрясти документы на ремонт дома: закупка материалов, оплата работ… С машиной проще, машина взята в кредит. А что в доме? А в доме ничего особенного – как у всех в наше жуликоватое время: аудио, видео, мягкие уголки, ну итальянская спальня и кухня из натурального дуба. Ну и что?! Бриллиантов у жены нет, швейцарские часы мне и не снились, яхты и валютные счета за границей – увы, тоже.

Потом – дача. М-м… Дача хромает, как старая кляча. А чего бы ей хромать? Здесь, собственно, два момента: выделение земли и приобретение леса под застройку. То бишь земельное управление, лесничество и кое-что еще…

Семья? Я вздыхаю, мне не хочется думать о семье: вот уже полгода, как жена съехала к теще – молча, без записки или скандала, без объявления причин, де-факто. Порой я ощущаю всем естеством, как оттуда, с улицы Садовой, исходит на меня огненная волна неприязни и застарелых обид, волна, объединившая двух родных, но совершенно непохожих одна на другую женщин. Так несет жаром от перегретой духовки, и в мгновения, когда во сне ко мне подкрадывается проклятый гипертонический криз, я как бы ощущаю всей кожей термический ожог от этого жара.

«Аннушка… – догадываюсь я о причинах размолвки. – Какая же сволочь сказала?!»

Вспоминая о жене, я испытываю двойственное чувство: нельзя не любить женщину, с которой из молодости пришел в зрелость, женщину во всех отношениях достойную и, кажется, любящую. Ну не смогла она родить мне ребенка – это печально, но для такого законченного эгоцентрика, как я, сие обстоятельство имеет определенный позитив. Кто знает, каким бы я стал отцом, обзаведись сыном или дочерью. Но есть и обратная сторона медали: порой от воспоминаний о нашей совместной жизни накатывает такая неудовлетворенность! Моисея, сорок лет водившего по пустыне несчастных иудеев, в порыве отчаяния соплеменники не раз порывались убить. Жена водит меня по житейской пустыне вот уже тридцать лет и три года, и всякое за эти годы было у нас. Что же нам с нею теперь делать? То-то и оно…

Так вот, могут использовать, не найдя ничего иного, как говорят в скабрезных анекдотах, «облико морале». Но тут уж ничего не поделаешь, многие осведомлены… Вопрос надо ставить по-иному: было ли у меня что-либо еще?

Оказывается, какая это гадость, какая мерзость, когда принимаешься копаться в собственном несвежем белье!..

Я отправляюсь в обратный путь – тем же бульваром, но сейчас это другой бульвар для меня. Мне уже не до снега и прочей мишуры – каждое лицо, встреченное, перебегающее дорогу, высовывающееся из-за дерева, кажется мне подозрительным. Например, те несколько человек в штатском у «Хромой лошади»: курят не так, как обычно, – сосредоточенно, молча, смотрят исподтишка; один из них, мордастый, с непокрытой головой, мелькнул давеча в парке… Или вон та машина у перекрестка – зачем в ней опущено боковое стекло? Чтобы некто неузнанный, с фотоаппаратом, по всей видимости сотрудник «седьмого отдела», сидя на водительском сиденье, мог незаметно щелкать кадр за кадром?..

За какие-то полчаса я превратился в человека, шарахающегося от внезапно качнувшейся ветки, вздрогнувшего куста, гортанно крикнувшей над головой птицы, чутко ощущающего спиной чужой взгляд, знающего, с какой стороны бьется сердце и как безысходно мечется по сосудам кровь. Если так пойдет дальше, за неделю-другую я стану душевнобольным, страдающим манией преследования, или сорвусь в штопор, и кому-то будет несдобровать: загнанная в угол крыса точно знает, где у врага сонная артерия… Почему крыса? Само по себе подумалось – или обнажилась суть моего подлого ремесла?

– Евгений Николаевич!

Черт! Только Зарипова мне сейчас не хватало!

– Здравия желаю, Евгений Николаевич! – начальник отдела по борьбе с организованными преступными группами Юрий Зарипов улыбается, точно стреляный лис: белозубо, радушно, но при этом взгляд повернут вовнутрь, и мне всякий раз мерещится, что Зарипов только кажется зрячим, а на самом деле отменно слеп.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и я невольно улыбаюсь мысли, что так, скорее всего, обнюхиваются в соседнем дворе две задиристые собаки – деловито и настороженно. А еще в который раз думаю, что смуглолицый и черноволосый, с восточным разрезом глаз и плоским, точно продавленным от удачного боксерского удара носом Зарипов менее всего напоминает чертами лица монголоида; в управлении в шутку говорят, что он хоть и слез недавно с Говерлы, но и там был не ко двору: больно хитер и изворотлив, – и потому втихомолку зовут его «кошерным жидом».