Люсиль была слишком обеспокоена судьбой своего отца, чтобы обращать внимание на тупые деревенские похабности Ренфилда. Недавно она стала остро осознавать, что отец уже стар, и что ей, возможно, осталось не так много лет видеть его рядом с собой.

И ведь его нельзя было назвать слабым и немощным. Он был таким же крепким и энергичным и интеллектуально и физически, каким был всегда. Но она, как медсестра-помощница своего отца, не раз была свидетелем того, как внезапно охватывали болезни многих его пожилых пациентов. Выйдя однажды выбивать ковер от пыли, висевший на натянутой веревке, на следующее утро они оказывались в постели после удара, от которого так и не смогли оправиться. И поэтому в последнее время она старалась следить за ним, с тревогой воспринимая каждый его кашель, боль или судорогу во время его обычных ежедневных занятий — временами сильно его этим раздражая.

И опасная работа, которой они занимались, только усугубила это положение, с ее точки зрения. Он настаивал на том, чтобы лично руководить проведением некоторых рейдов и принимал в них гораздо более активное участие, чем это требовалось в его возрасте, состоянии и при его общественном положении. Тот факт, что то же самое можно было сказать и о Люсиль, сбрасывался со счетов ее молодыми плечами. «Каков отец — такова и дочь, одного дерева яблочки». В этом смысле поговорка была как никогда верной.

У них над головами послышались новые шаги. Сердце Люсиль при этих звуках забилось. Фаркаш сунул руку к обрезу, который он носил на ремне, подвешенном под своим длинным пальто. Непрерывные облавы эсэсовцев держали всех в состоянии крайнего напряжения. До руководящей ячейки они пока еще не добрались, но Рейкель со своими ищейками уже взбирались все выше и выше по лозе партизанской иерархии, устанавливая связи одной ячейки с другой и хватая их членов, постепенно заполняя головоломку нужными паззлами.

Люсиль потянулась за своим Люгером. Потайная дверь наверху лестницы вновь открылась. Люсиль глубоко и с облегчением вздохнула, увидев поношенные ботинки отца, спускающиеся вниз по ступенькам. Она бросилась вперед, чтобы обнять его. Они не были семьей, физически демонстрирующей чувства, и отец был удивлен этим трогательным открытым проявлением, но обнял ее, горячо и столь же радостно.

«Ты жив», прошептала она.

Люсиль была настолько охвачена радостным чувством от этого воссоединения, что не обратила внимания ни на Павла, ни на спустившегося англичанина.

Но вот следующий, тот, кто спустился в подвал за ними, привлек внимание и ее, и всех остальных. Все они внезапно словно оказались в каком-то плену его присутствия. Даже Ренфилд отвлекся от своих смертоносных игрушек и уставился на него.

Первое, что она заметила, это его осанку. Он был высоким, ростом выше 190 см, и головой почти касался потолочных балок подвала. Но он не пригибался и не склонял голову, как это часто делал Харкер, рост которого был далеко не таким высоким. Он шел, выпрямившись, словно пренебрегая опасностью, что что-нибудь возымеет наглость ударить его по голове.

Он оглядел подвал, охватив взглядом и заметив своими любознательными, янтарного цвета глазами всех и вся. Он, казалось, проявил очень живой интерес ко всему, что его окружало, словно ребенок в музее. Наконец, его взгляд остановился на Люсиль, и она почувствовала дрожащий трепет в груди, устремившийся к ее рукам и коленям. Она оперлась спиной на один из опорных столбов и прижалась плечами к дереву, пытаясь успокоиться. Четыре года назад Люсиль была в Штатах, где посетила Гранд-Каньон вместе с подругой-актрисой Дафной, делившей ложе с молодым человеком, который летом работал на плотине Гувера. Тогда она только что открылась, и они спустились в бетонные глубины на лифте, оформленном в стиле ар-деко.

Люсиль и так уже была потрясена этим гигантским бетонным сооружением, но когда они вошли в огромное замкнутое помещение, в котором находились гигантские турбины и трансформаторы, она почувствовала, как волосы у нее на голове встают дыбом, и мурашки бегут по коже. В помещении всё гудело, здесь всё жило какой-то собственной, непонятной жизнью, и она физически ощущала присутствие какой-то огромной силы, словно залегшей в засаде и чего-то ждущей, сдерживаемой гигантской силы, энергии, которая могла осветить — или же уничтожить — целый город.

Подобное же чувство она ощутила, когда в подвал спустился Дракула, в том числе и вставшие дыбом волосы, как почувствовали это и все остальные. Фаркаш попятился, пока не наткнулся на стул, остановивший его дальнейшее отступление. Анка перекрестилась и сделала растопыренными пальцами знак «козы», или «рога».[19]

Ренфилд встал, позабыв о минах, и, разинув рот, как загипнотизированный, уставился на вампира. Он пробормотал единственное слово: «О, Господин мой».

«Вы все-таки это сделали». Анка свирепо посмотрела на Ван Хельсинга. «Ну да, так и должно было произойти». Она прошипела эти слова.

Фаркаш залез под рубашку и вытащил маленький золотой крестик, висевший у него на шее на тонкой золотой цепочке. Он стал махать этим маленьким распятием перед Дракулой, который в ответ на это лишь одарил его великодушной, прощающей улыбкой. Это лишь подтвердило точку зрения Люсиль об абсурдности концепции человека-животного.

Она неоднократно наблюдала подобное религиозное перерождение на поле боя, так как многие из ее товарищей-партизан были коммунистами. Лежа там и истекая кровью, а некоторые и умирая, все они, казалось, впадали в одно и то же отчаянное и грозное пред лицом смерти состояние, полагая, что если Сталин не смог их спасти, то, возможно, их спасет Бог, которого они так яростно отвергали. К сожалению, и тому, и другому обычно не удавалось спасти обреченных людей.

«Это Фаркаш, Анка и сержант Ренфилд, еще один англичанин», представил всех друг другу отец. «А это граф Дракула».

«Князь», поправил Дракула, и слегка, формально поклонился. При этом Ренфилд вдруг подобострастно рванулся вперед, с такой покорностью, которую Люсиль никогда у него не замечала, поразив всех, и бросился к ногам вампира.

«О, Хозяин, Господин мой», прошептал Ренфилд, и его поведение можно было назвать лишь благоговейным почтением. Харкер поднял его с пола и усадил в угол, где сержант стал следить за каждым движением Дракулы.

«Какая мерзость», сказала Анка, резким тоном.

«Чрезвычайные обстоятельства, страшные, отчаянные заболевания требуют отчаянных лекарств и чрезвычайных мер», сказал ей Ван Хельсинг. «Он согласился сражаться за нас».

«Нет», Анка покачала головой. «Никогда».

«Никто из моих людей не будет сражаться вместе с этим… омерзительным дьяволом», выругался Фаркаш.

«Придержи язык», предупредил его Дракула и шагнул к Фаркашу, который отскочил. «Считай, ты счастливчик. Я поклялся доктору Ван Хельсингу, что не причиню вреда никому из его союзников. Но это не дает тебе права относиться ко мне оскорбительно».

«Люди, все вы, здесь присутствующие, прошу вас, послушайте меня». Ван Хельсинг поднял руки в знак примирения. «Мы все согласны с тем, что нам нужно что-то делать, чтобы как-то усилить нашу борьбу. У кого-нибудь есть другие варианты?»

Все молчали. Люсиль улыбнулась и заполнила паузу в разговоре: «А нельзя ли просто отбросить эти старые суеверия и предрассудки в сторону? Нам нужна любая посильная помощь, которую мы сумеем найти».

Она внимательно изучала вампира, с большим любопытством, сравнивая то, что она видела перед собой, с образом, созданным поражающими воображение рассказами, которые она слышала в детстве. Ее очень смутили усы. Бела Лугоши[20] был аккуратнейшим образом выбрит. А этот вовсе не скрывал свою сущность, как это делал актер, а держался величественно и царственно.

Он заметил, что она его рассматривает, и она поняла, что ему вдруг стало стыдно из-за состояния его одежды. Из дыры у него в брюках торчало колено, некогда белая рубашка была запачкана бесформенным пятном зелено-черной плесени, а смокинг едва держался, на нескольких последних оставшихся натянутых нитках.