Я сумел только кивнуть, похолодев от ужаса с ног до головы. Внезапно голод мой тут же улетучился, и я вернулся к истории и расширению американской сферы влияния.

Когда свет из маленького окошка, наконец, ослаб, профессор кивнул мне, и я приложился плечом к двери склепа и крикнул Павлу, чтобы он мне помог. Нам удалось совместными усилиями отодвинуть дверь, и мы втроем вышли на ночной воздух.

О! Каким свежим и чистым показался мне мир после ужаса этого склепа. Как сладостно было видеть плывущие в небе облака и мимолетные проблески лунного света между несущимися тучками — подобные радостям и печалям человеческой жизни; как сладостно было дышать свежим воздухом, не оскверненным смертью и разложением.

Увидев вампира, Павел отшатнулся и попятился, бормоча молитву: «In manus tuas Domine commendo spiritum meum» [ «Отче! в руки Твои предаю дух Мой»; Лук.

23, 46; якобы слова Христа], сжимая одной рукой четки, а другой делая знак против сглаза.

Дракула не обратил на него внимания. Вместо этого он попытался поправить свою изрядно потрепанную одежду — черный костюм с белой рубашкой, которые не выдержали прошедшие годы, равно как и своего владельца. Плащ упал с его плеч на землю, и сквозь прохудившийся костюм стала просвечивать рубашка, там, где сгнили материал и швы. Дракула выглядел отвратительно, он даже казался немного смущенным, из-за состояния своей одежды.

Он взглянул на ночное небо, на Луну, уже начинавшую свое восхождение.

«А вот небеса не изменились», сказал он, когда Ван Хельсинг вывел нас с кладбища. «Ты что, собираешься застрелить меня, или нет?»

Мы с Ван Хельсингом обернулись и увидели Павла, целящегося большим револьвером в спину вампира.

«Павел, прошу тебя», умоляюще сказал Ван Хельсинг, и Павел положил оружие в карман. Мы стали пробираться дальше, через другое кладбище, мимо развалин старой церкви.

«Мне не знакомо это место», заметил Дракула.

«Немногим о нем известно», ответил Ван Хельсинг. «Я воспользовался для твоего погребения усыпальницей, возведенной для одного из твоих предков, умершего в Стамбуле. Тело его пропало в Черном море, поэтому саркофаг пустовал. Я посчитал, что лучше не привлекать внимания к месту твоего упокоения».

«Упокоения». На лице Дракулы мелькнула еще одна загадочная улыбка.

Когда мы добрались до автомобиля, Дракула настоял на осмотре Бентли. Он очень заинтересовался тем, как работает машина, особенно его заинтересовала приборная панель, и каковы функции каждого конкретного переключателя, ручки и рычага. Он был потрясен, узнав от меня, что по всему миру теперь миллионы таких машин, но большинство из них не такие великолепные, как эта, разумеется. И он еще больше удивился, когда я ему сказал, что в некоторых странах даже у обычных людей, иногда простых крестьян, есть такая роскошь в личной собственности.

Затем он повернулся ко мне и протянул руку. Удивленный этим, я взял ее и он пожал мою руку.

«Спасибо вам, что спасли меня из этого беспросветного, нескончаемого прозябания», сказал он несколько формально и с легким поклоном. Его рукопожатие было таким сильным, что я вздрогнул и поморщился, и оно нисколько не уменьшалось от того факта, что кожа его была холодна, как лед.

«Ммм… не за что… не за что», ответил я, пытаясь прийти в себя.

Павел не стал садиться рядом с вампиром. Профессор велел ему вместо этого сесть за руль. По моему предположению, это было сделано для того, что занять его, явно испуганного, каким-то физическим занятием. Ван Хельсинг сел впереди с Павлом, чтобы указывать ему дорогу, и оставив меня таким образом одного на заднем сиденье вместе со злейшим и опаснейшим врагом моего деда, которого он называл «воплощением зла».

Я лишился дара речи, трепеща от ужаса в присутствии этого легендарного существа — порождения мифов и ужасающих фантазий. Мое состояние прострации немного смягчалось тем фактом, что от Дракулы исходила вонь плесени и гниения. Я не знал, было ли это присуще вампиру изначально как существу, или же она исходила от его одежды, которая стала разваливаться на глазах, падать и засорять пол машины. Но запаха этого было достаточно, чтобы заставить меня открыть окно.

Когда я это сделал, Дракула повернулся к собственному стеклоподъемнику, осмотрел хромированную ручку и опустил стекло.

Высунув голову навстречу несшемуся ветру, словно спаниель на воскресной загородной прогулке, Дракула поинтересовался: «С какой скоростью мы движемся?»

Ван Хельсинг наклонился и взглянул на спидометр: «Сорок семь километров в час».

«Потрясающе», сказал сам себе Дракула и убрал голову обратно внутрь. Мне пришла на ум фраза: «Пришелец в чужой стране» — строчка из Исхода, кажется [Исход, 2:22].

Этот детский восторг, проявленный отвратительным монстром, стал для меня тем освежающим тоником, который позволил мне сосредоточиться и подготовиться хотя бы к одному из тысячи вопросов, роившихся у меня в голове, подобно порхающим воробьям, залетевшим в дом и не могущим оттуда выбраться. Пытаясь выглядеть непринужденно, я стал осматривать вампира, искать у него заостренные кончики ушей, описанные в Книге, и был абсолютно разочарован, увидев, что уши у него были такими же обычными, даже заурядными, как и у меня. Осмотрев его руки, я увидел, что на ладонях у него нет никаких волос, и ногти совсем не соответствовали тому описанию, которое я помнил по Книге; на них не было никаких острых когтей. Я вздохнул. Улучив момент, я чуть наклонился вперед, чтобы уловить его дыхание, ожидая мерзкого зловония могилы, как утверждалось в Книге, но и это тоже стало для меня разочарованием. Никакого ощутимого выдоха я не учуял.

Вообще. Я мысленно отчитал писателя за его выдуманные преувеличения и обратился к тому, что я знал точно — к истории.

«Эээ… это посажение на кол ваших врагов», спросил я. «Эээ… как именно это осуществлялось?»

«Просто, в принципе». Дракула пожал плечами. «Сам кол клали на землю, столб не давал основанию скользить, заостренный конец кола направляли в… ну как сказать?

…в анус, ноги человека привязывались к лошади, щелчок кнута, лошадь срывалась с места и …человек оказывался насаженным на кол. Затем кол поднимали и устанавливали вертикально в землю на всеобщее обозрение».

При мысли об этом невольно сжался мой собственный сфинктер.

«А многие ли… ммм… жили еще некоторое время после того, как их сажали на кол?», спросил я, посчитав, что если уж сказал А, то нужно сказать и Б.

«Поразительно много. Некоторые жили еще несколько дней».

«Должно быть, в мучительной агонии», сказал я.

«Конечно. Но ведь в этом и смысл, правда?»

Должно быть, на лице моем было заметно отвращение.

«Времена, когда я был воеводой, то есть правителем, были, как бы так сказать… грубыми, примитивными. А для примитивного, грубого народа вы должны тоже действовать грубо, наглядно. За кражу в одной деревне я содрал у вора кожу с ног, после чего посыпал их солью. Иногда мои самые восторженные и креативные последователи в таких случаях собирали коз, чтобы те слизывал соль с ран. Это очень болезненно. Крики вора слышны по всей деревне. Плюс к тому, рассказы об этом будут ходить от деревни к деревне, и наказание становится еще тяжелее после каждого такого пересказа. И народ начинал осознавать. Воровства я не потерплю. Никаких исключений из правил по закону. Я наказываю всех — мужчин, женщин, старых, молодых, богатых и бедных, никаких исключений для представителей какого-то класса, религии. И вскоре воровство пошло на убыль. Понимаете?»

«Да».

«Тогда вы понимаете, как важно было мне сажать на кол врагов».

«Полагаю, да».

«Я научился этому у турок. Я же был у них в плену какое-то время. Самое мрачное время в моей жизни. Они хлестали меня кнутом и били по нескольку дней, пока я больше не мог стоять на ногах. Позднее, когда я был освобожден и стал правителем своей страны, османы послали ко мне турецких послов требовать у моего народа дань. Я приказал прибить им к головам их собственные тюрбаны».