«Пожалуйста, не перебивайте». Я боялся, что если она это опять сделает, то я потеряю нить своей заученной речи, и мне придется начать все сначала. «Нам известно, что в Первой Мировой войне немцы уступили только благодаря падению морального духа и развалу экономики, вызванному британской морской блокадой, в дополнение к обычной войне. Мы уже видели, что организованные движения сопротивления на оккупированной врагом территории, наподобие таких организаций, как Шинн Фейн в Ирландии и китайских партизан, действующих против японцев, могут оказать огромное влияние на такое состояние морального духа».
«Пока что вы только перевозите уголь в Ньюкасл». С каждой минутой она становилась все менее привлекательной.
«Эээ… британская блокада… организованное сопротивление… Ирландия… Ах да, и вот мы в SOE составили план по снабжению и мобилизации тайных армий по всей Европе. Во-первых, чтобы сковать силы Оси [гитлеровской Германии и её союзников], когда в конечном итоге произойдет вторжение».
«А что же будет до того, пока не наступит это желанное “когда”?» Она превратилась в натуральную какую-то затычку.
«Разжечь и раздувать пламя восстаний на порабощенных землях Европы, используя различные методы, включая промышленные и военные диверсии и саботаж, волнения и забастовки на предприятиях, непрекращающуюся пропаганду, нападения на предателей и лидеров нацистской Германии, бойкоты и беспорядки, а также проводить операции стратегического значения». Я был горд тем, что у меня получилось протараторить все важное без ошибки.
«Миленькая небольшая лекция». Она язвительно улыбнулась.
Несмотря на мое раздражение оттого, что она меня немного утомила, я должен признаться, что испытал какое-то одурманивающее потрясение моего либидо, когда она сочла меня достойным этой улыбки.
«Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы тебя погладили по головке», продолжила она, с чуть более ощутимым сарказмом. «Но в последний раз спрашиваю, зачем ты нам нужен?»
«Я могу координировать сброс с самолетов оружия и боеприпасов, и всего другого, что вам может понадобиться», ответил я. «Например, вот этот кусок угля.
На самом деле это взрывчатка, которую можно бросить в топку паровоза. И таким образом, скажем, превратить вражеский поезд в небольшую груду обломков. Или можно спрятать его в печке или в кухонной печи казармы и превратить их сон в вечный».
Трое мужчин поглядели на этот кусок угля с несколько большим уважением.
«И как ты собираешься координировать эти сбросы нам?», спросила она.
«С помощью радиостанции».
«И где эта твоя радиостанция…?»
«Эээ… в данный момент она в несколько испорченном состоянии», смущенно признался я. «По пути сюда мы потеряли ее при переправе через реку».
Она покачала головой, глядя на меня.
«Там были волки», добавил я.
«Это безнадежно, тупик», вот все, что она сказала, и сердце мое упало — в глубокую беспросветную пропасть.
«Молодой человек», обратился ко мне ее отец, чуть более миролюбиво. «Мы раньше с вами нигде не встречались?»
Он вгляделся в мое лицо своими проницательными глазами, а я, в свою очередь, всмотрелся в его.
«Нет», признался я. «Не припоминаю, чтобы мы встречались где-нибудь раньше».
«Однако», продолжал он, «описанные вами акции Сопротивления не останутся без последствий. Репрессии со стороны немецких оккупантов гарантированы».
«И мы уже стали жертвами этих последствий», добавила его дочь, и в помещении, казалось, стало холоднее и темнее. «И как раз сегодня».
И они стали рассказывать мне о событиях на празднике дня Святого Георгия в Брашове, о появлении на нем некоего майора Рейкеля и о том, как он тут же стал зверски уничтожать население.
А пока они это рассказывали, я следил за тем, как человек с позывным Ледерблака снял повязку с головы моего сержанта и весьма профессионально осмотрел его рану, отчего я решил, что он, возможно, врач.
«Рана очень серьезная», сказал он. «Я вообще удивляюсь, что вы в сознании и способны передвигаться. Что произошло?», спросил он шотландца, который тупо смотрел вдаль.
И действительно, рана оказалась даже хуже, чем когда я увидел ее в первый раз: кожа болезненно покраснела или вовсе сошла, и под ней были видны блестящие кости черепа.
«Во время нашей выброски на парашютах сержант ударился головой о камни. В километрах от назначенной зоны высадки — это был результат того, что я бы назвал, мягко говоря, отвлекшимся пилотом. И с тех пор, как он пришел в сознание, он демонстрирует некоторую умственную недостаточность, определенную сбивчивость рассудка, боюсь, у него крыша поехала».
Я коротко рассказал им об этом. (Я не стал подробно останавливаться на том, какому опасному риску для собственной жизни я подвергся, спасая сержанта из пропасти, хотя упомянул о травмах своих рук). Я добавил также краткое описание того, как мы шли с гор в обход Красного озера к Брашову, описал нашу встречу с какой-то доброй старухой, обработавшей нам раны, о том, как нам помог ее родственник, довезший нас на грузовике к месту встречи с еще одним добрым самаритянином — вместе с которым мы отправились в опасный поход через горы на лошадях, и о том, как мы потеряли нашу радиостанцию во время опасной переправы через реку.
Я не стал говорить, как за нами гналась волчья стая, чтобы не звучать излишне мелодраматично.
Старик ощупал пальцами череп сержанта бережно, но очень умело. Сержант просто сидел неподвижно, как будто ему измеряли голову для нового котелка.
«Как его имя?», спросила девушка. «Ну или позывной, если вы уж так настаиваете на этой своей дурацкой скрытности».
«Эээ…» Мне вдруг стало стыдно признаться в том, что я не знаю, как зовут сержанта. Когда мы впервые встретились с ним на египетском аэродроме, из-за шума пропеллеров самолета наши представления друг другу были малопонятными, и я не расслышал ни слова из того, что он сказал. Тогда я махнул на это рукой, думая, что у меня будет уйма времени потом, чтобы узнать о нем подробнее. Но этот момент, из-за его травмы головы, случившейся позднее, так и не наступил. С тех пор он не ответил ни на один мой вопрос, и я обращался к нему только по званию, обозначенному на его форме, до того, как он переоделся в гражданскую шпионскую одежду.
Все смотрели на меня, ожидая ответа.
«Эээ… он проходит под позывным Ренфилд», сказал я им, постаравшись это сделать как можно увереннее. Мне показалось, что я услышал, как девушка ахнула, услышав это имя, а старик как-то особенно нахмурился, посмотрев на меня. Даже не знаю, откуда взялось это имя. Хотя вообще-то знаю — меня так впечатлил этот проклятый роман, и он оказывал на меня особое влияние теперь, когда я находился в стране, где происходит его действие.
Кошки на крышах, на черепицах,
Кошки с сифилисом и геморроем,
С жопами, сморщенными в улыбки,
Они упиваются радостью блуда.
Сержант — думаю, мне придется называть его отныне Ренфилдом — запел эту срамную песенку[9], как школьник на концерте. Все замерли и в изумлении уставились на этого поющего петухом шантеклера, и я почувствовал некоторый стыд. Какое странное первое впечатление мы произвели на них: я в обоссанных штанах и вульгарный Фрэнк Синатра.
«Он так себя ведет», сказал я им, «после того, как ударился головой. Или же, возможно, у него была такая привычка до того, как я с ним познакомился».
А Ренфилд меж тем продолжил свою петушиную трель:
У бегемота, похоже,
Редки поллюции,
Но когда они происходят, то текут ручьями,
И он упивается радостью блуда.
«Вы врач?», спросил я профессора, пытаясь отвлечь их от этой странной выходки.
