Старая квартира пахла легкой пылью и немного – лавандой и ладаном. Сквозь продранные поколениями котов шторы и давно пожелтевший тюль пробивались лучи уже заходящего солнца и ложились на вытертый, скрипящий при каждом шаге деревянный пол.

И котов уже не было лет десять – с тех пор, как бабушка первый раз попала в больницу, их больше не заводили, и полы последний раз красили при жизни дедушки, задолго до того, как Катя родилась, и шторы эти, и тюль, и мебель – старую «стенку» с горками и бесценным когда-то хрусталем она помнила с самого детства, и даже запах напомнил сейчас о тетрадках, тяжелом утюге, шипящем от попадавших брызг, и вечном страхе сжечь перекошенный пионерский галстук, о зеленой лампе на столе и намертво прикрученной точилке для карандашей, ненавистной Лене Стоговой с ее семьей и неизменных праздничных гвоздиках.

Гвоздики тоже были из того времени, ушедшего навсегда, а бабушка любила их – красные, белые, желтые – любые, и Катя, вдохнув поглубже, чтобы прогнать из груди застоявшийся ком, поправила цветы в старой, как и все в этом доме, когда-то тоже бесценной, а сейчас не стоящей ни гроша чешской вазе.

И бабушки больше не было, и Кате нужно было как-то научиться с этим жить.

Ей постоянно чудилось, что бабушка вот-вот позовет ее слабеющим, но все еще с повелительными нотками голосом. Что она медленно, едва переставляя ноги, выйдет из спальни и направится на кухню или в туалет. Катя вслушивалась в тишину квартиры и то ли боялась, то ли жаждала услышать голос или шаги, потому что больше всего на свете хотела, чтобы этого не было. А бабушка – бабушка была.

Она и казалась вечной, красивая, эффектная пожилая женщина, всегда ухоженная, всегда с укладкой, до самой болезни она следила за собой с тщательностью, неведомой ни одной современной кинозвезде. Ни отец, ни мать, ни младший брат не были для Кати такими же важными, как эта суровая и элегантная дама, отчитывающая ее за то, что не носит комбинацию и нижнюю юбку, за то, что спорт – не занятие для хорошей девочки и вообще, за то, что не доедает суп, что пропадает месяцами на сборах. Но Кате неважно было это ворчание, потому что ни мать, ни отец, ни брат не приходили ни на одно соревнование, не горели их глаза волнением и азартом и никогда, ни разу, даже когда Катю отобрали в Олимпийский резерв, никто из них не плакал от счастья. Бабушка приходила, ворчала – и плакала.

Бабушка жила рядом с Институтом физической культуры, и именно поэтому она забрала «эту пацанку» к себе.

«Мое недоразумение!»

Катя не замечала, что по лицу ее текут слезы. Ни когда ей сообщили, что бабушка снова в больнице, ни в далеком аэропорту, из которого Катя не могла вырваться из-за грозы, ни позже, в морге, ни в церкви, ни на похоронах, ни на поминках она не плакала. Знала, что бабушка не одобрила бы: «Спортсменки не плачут!» или «Морщины появятся!» – бабушка, милая бабушка, вся сотканная из стереотипов и противоречий, разве стала бы Катя той, кем она стала, если бы не она?..

Квартира отходила Кате по завещанию. Нужно было пережить гнев двоюродных братьев и сестры с их отпрысками, визги тетки и пьяную морду дяди, еще предстояла сильная моральная поддержка в лице младшего брата Ваньки, в присутствии которого моментально затыкались самые недовольные, облегчение на лицах матери и отца. Им была не нужна квартира, как не нужна и Ваньке, да и самой Кате, им всем было совсем ничего не нужно, но Катя знала, что бабушкин подарок никому не отдаст. Это была последняя воля, бабушкино желание, и Катя прикидывала, сможет ли она когда-нибудь перебраться сюда жить из своей новостроечной «двушки» в уютном жилом квартале за МКАДом, потому что все – каждая вазочка, каждый скрип половицы, каждая щербинка на старой «стенке» – все здесь будет напоминать ей о бабушке. И одновременно она понимала, что и менять ничего здесь не хочет. Ни обои, ни тюль, ни мебель.

Только телефон Катя купила, когда во всем городе меняли сеть: старый дисковый аппарат уже не работал. И сейчас телефон запищал, требуя внимания, настойчиво, пронзительно, разрушая тишину и не оставляя никакой надежды на то, что вот-вот бабушка позовет Катю из комнаты.

Катя смотрела на телефон и медлила. Бабушкиных подруг давно не осталось, ей и самой было почти девяносто два – возраст, завидный даже для бойких немецких старушек, но Катя все равно не хотела никому объяснять, почему Александра Эдуардовна не может подойти к телефону.

А телефон продолжал звонить. Может быть, подумала Катя, это кто-то из родственников, тех, кто точно знает, что она поехала сюда. Или нотариус. Или социальная служба. Или кузены, хотя эти крокодилы заявились бы без предупреждения. Нет, поправилась Катя, они считают, что Ванька здесь с ней, а это значит – ни звонить, ни приходить в эту квартиру они не станут.

Она протянула руку к трубке.

– Алло.

– Добрый день, а Екатерину будьте добры?

– Добрый день, Екатерину…

– Привет.

Собственный голос Кате показался чужим и неуверенным.

– Это…

– Я тебя узнала. – И почему-то Катя улыбнулась. – Да, сразу узнала. Как ты?

Она не спросила – почему вдруг раздался звонок. Двадцать лет они не общались, жизнь разметала их, раскидала, казалось, что все давно позабыто. Катя не любила социальные сети – в свое время наелась внимания, еще до «эпохи фейсбука», с подопечными переписывалась в мессенджерах. Но она была рада услышать голос, потому что он тоже был частью жизни, в которой была бабушка, и сейчас он был уместен, закономерен, необходим.

– Все хорошо. Я врач, у меня двое детей. Правда, сейчас второй раз в разводе. А ты?

– И я в разводе, – усмехнулась Катя. Так просто – вот и пересказаны все двадцать лет. – Только детей у меня нет. А так… так тоже все хорошо.

– Так здорово, что ты взяла трубку.

Да, кивнула сама себе Катя, так здорово. Как будто специально, будто кем-то подстроено.

– Я здесь давно не живу, – сказала она. – Уехала сразу после института. Ты меня случайно поймала.

– Как Александра Эдуардовна?

«А вот это был очень жестокий вопрос, – подумала Катя. – Ей было за девяносто, лучше было не спрашивать».

– Глупо спросила. Извини.

– Она умерла пять дней назад. Я заехала сюда просто так. Она оставила мне квартиру.

Катя посмотрела на стену. Когда-то, очень давно, тысячу лет назад, две одноклассницы, закадычные подруги, вешали здесь расписание уроков, и до сих пор можно было различить дырки от канцелярских кнопок и случайно содранные куски обоев.

– А где ты вообще живешь?

– На другом конце города. Десять лет прожила в Испании. Даже выступала за их сборную. Не очень успешно… Ты закончила медицинский? А дети, сколько им сейчас?

– Шесть и девять. Мальчик и девочка. Девочка старшая. Хотела назвать Екатериной, но муж почему-то был против.

Катя снова усмехнулась – теперь уже грустно. Из-за этого мужа их дружба, наверное, и распалась – все случилось скоропостижно и рано, им было по девятнадцать лет, Катя даже о свадьбе не знала. Последний раз она слышала этот голос после свадебного банкета, и он не был веселым. Уставшим, но Катя уже не могла поручиться, хотя и тот разговор встал в памяти, словно закончился только что.

– А как родители, как братья?

Катя знала их всех, ей было действительно интересно.

– На пенсии, братья… работают. Виктор программист, недавно женился, Сергей автомеханик. У него тоже двое детей.

– Нам надо как-нибудь встретиться, – сказала Катя. Ей захотелось увидеть человека, который так неожиданно вновь возник в ее жизни. И была уверена – она узнает ее и в лицо, как бы сильно она ни изменилась. – В любое время. Я сейчас смогу вырваться, как только ты будешь свободна. И знаешь… спасибо, что ты позвонила.

– Я пока живу у второго мужа… Скоро переезжаю к родителям. Оставишь мне свой телефон?

Катя быстро, будто боясь опоздать, продиктовала номер и занесла контакт в адресную книжку. Было очень странно видеть новое имя среди множества привычных и хорошо знакомых, но не так хорошо знакомых, как это.