Белокурый мальчик встает с трона и делает шаг к подданным. Черный плащик оторочен белым седоземельским мехом, на голове золотая корона без камней, несовершеннолетний Фердинанд до коронации носил такую же.

– Наши любезные подданные, – четко и громко произносит сын Катари, – мы рады вас видеть и благодарим за проявленную в тяжкую годину верность. Обрушившиеся на Талиг несчастья лишь сплотили верных сынов отечества вокруг…

Сестра предлагала прочесть наизусть любой сонет Веннена, она заслуженно гордилась своей памятью, и в этом Карл удался в мать. Произнося взрослую речь, шестилетний король ни разу не сбился, отчего его стало жаль до невозможности. Робер честно вслушивался в серьезный голосок, но смысл ускользал, вернее, смысла почти не было. Его величество успокаивал, пугал, обещал, требовал, выражал уверенность, сомневался, благодарил, упрекал, а Иноходец непонятно с чего вспомнил первый в своей жизни отчет о лошадином ремонте. Потом он к бумагам привык, но ощущение тоскливой оторопи от превращения коней, которых он только что кормил яблоками, в нечто вроде бы и существующее, но при этом никакое, понятное лишь интендантам и писарям, осталось. С людьми, живыми людьми, говорят не так, даже когда врут, как врал Альдо, или бесятся, как бесился дед. Мальчик был слишком мал и не видел ни сражений, ни измен, ни верности, но те, кто его натаскивал? Вот! Именно натаскивал! Как Коко своих морискилл – долго, старательно, с удовольствием… Они с Алвой и Салиганом бродили по загаженной Олларии, а в Старой Придде, то есть в Ноймаре, маленький король уже вовсю бубнил чужие слова. И когда в призрачном городе собиралась гроза, и когда на солнце вспыхивали алатские клинки, и когда Ариго закусил губу у гроба фок Варзов…

Многосмертный барон творил для удравших; здесь же сочинили речь для вернувшихся к корыту и заставили ребенка ее затвердить. Будь на то воля Робера, он бы прервал это всеобщее унижение, но главным был Алва, а он молчал. Почему?! По словам Эрвина, Рокэ исполнял приказы Фердинанда, чтобы все знали: в Талиге решает король, но Карл начнет править лет через пятнадцать, не раньше, так зачем эта комедия? Ради кого?! Стоило прорубаться сквозь полк к эшафоту и задыхаться в Багерлее, чтобы опять…

– …воздать по заслугам нашим верным воинам… исполняющим свой… и Талигом…

Втянувшийся в наземные дела Вальдес проэмперадорствовал с размахом и, кажется, с удовольствием. Альмиранте наводил страх на чиновников, волновал женщин и, как мог, смущал умы. Не видавшая прежде ничего подобного провинция бурлила и пузырилась, а разъяренный Заль тряс ушами и вовсю барабанил, то есть рассылал рескрипты с требованиями не подчиняться беззаконным приказам и давать самозванцу всяческий отпор. Отпора не давали, и заячий генерал, отгуляв праздники, прыгнул; для начала – не слишком далеко. Истосковавшийся Вальдес шарахнулся в сторону, ворвался в Бриско, где вздернул заячьего коменданта и признавшее оного властью городское начальство, после чего турнул к Залю его же собственных фуражиров, разумеется, без фуража и даже без телег. После этого заяц, как и ожидалось, двинул на обнаглевшего адмирала чуть ли не все свои силы, а Ли взгрустнул о сгинувшем плане, который, теперь это стало ясно, должен был сработать.

Савиньяк предпочел бы прогнившую армию утопить, но мало ли что он предпочитал, спасибо, хоть у Салигана шло как по писаному. Объявившийся позавчера Джанис подтвердил, что делегация дуксии вот-вот будет у Заля, и Жан-Поль Салиг лично ручается как за наживку, так и за крепость лески. На прощание пока обходящийся без подданных король висельников положил на стол записку без подписи, украшенную разухабистыми данарскими ворóнами: аноним в присущем некоему маркизу стиле сулил свалиться некоторым на голову в самом недалеком будущем.

В свободном дуксе Лионель не сомневался, в своем корпусе – тем более, но повод для раздражения все же имелся. Гюстав Шарли с новонабранными «вороными», которым следовало окончательно уверить кадельцев в подходе Северной армии, словно сгинул. Отписался о выступлении – и как корова языком, хотя должен был подойти уже неделю назад, даже проделав всю дорогу из Эпинэ медленной рысью и шагом.

Загулявшего барона искали и парни Рединга, и драгуны показавшего себя отличным – хоть сейчас в «фульгаты» – разведчиком Бертольда. Без толку: «нет», «не видели», «такое бы заметили». Что ж, если в ближайшие дни «вороные» не обнаружатся, обойдемся без них. «Маршалу Лэкдеми» придется предъявить себя ойленфуртцам и спросить, намерены ли они расквитаться за своего полковника или предпочитают быть расстрелянными вместе с Залем.

– Умеешь ты скучать, – фыркнул пробудившийся от дневного сна Вальдес. – В том смысле, что сидеть, как кот у норы. А еще олень!

– На первый взгляд.

– А что не так с оленем? – Альмиранте оглядел комнату, как оказалось, в поисках мундира, с достоинством лежавшего на столе. – Странно, что чернила не разлились…

– Они сделали это вчера, а олень, похоже, родился конем. Когда короли и художники в угоду Агарису принялись отрекаться от чего можно и нельзя, моим предкам пришло в голову, что из астраповой молнии, если подобрать подходящий ракурс, выйдут оленьи рога.

– Я так и знал, – обрадовался Ротгер, – что ангелов клирики из наших «девочек» налепили! Кстати, об ангелочках и верноподданстве, в детстве я думал, что не верноподданный, а верный подданный, а ты?

– Вроде нет, но игра слов изящная.

– Ты всегда был сомнительным, – объявил Вальдес, застегивая многочисленные пуговицы. – Мы все сомнительные, беда, что несомненные с первым залпом куда-то расточаются, вот были, виляли хвостами, а вот уже и нет… У дриксов тоже так, только у них еще и Кальдмеер уверовал. Тебе «кровь»?

– Я сегодня пить не собирался.

– А придется, говорю тебе, как Проэмперадор Проэмперадору. В честь дня рождения его величества, и не ври, что ты забыл вертел Арамоны!

– Так вот почему ты с ангелочков к верноподданству прыгнул?

– Я? – Вальдес к единожды брякнутому возвращался не любил, а сегодня к тому же пребывал в смутном расположении духа. – Идет кто-то.

На всякий случай Ли отошел к окну, за которым угасал короткий серенький день. Разумеется, он помнил. И вертел Арамоны, и хныкающего принца, и то, как Фридрих Манрик требовал у дворцового врача дать Карлу успокоительное, дабы представление прошло должным образом. Лекарь – где он сейчас, кстати? – не то чтобы отказывался, но хотел получить четкий приказ если не от Сильвестра, то хотя бы от старшего Манрика, наследника ему было мало.

– Августейшая чета, – громко доложил вице-церемониймейстер, – следует в Триумфальный зал. Оркестр готов, все приглашенные в сборе. Остается три минуты.

– Господин Савиньяк, вы готовы принять его высочество? – задал глупый, но положенный вопрос Фридрих и, не дожидаясь ответа, протянул руки к принцу. Разряженный в белое Карл часто заморгал и не то пискнул, не то тявкнул, еще крепче прижавшись к необъятной в своем парадном платье няньке.

– Мэтр! – Лицо наследника Манриков пошло красными пятнами. – Приказываю… Дайте ему что-то, иначе… Если он разревется, я отправлю вас в Багерлее!

– Я… Господин Савиньяк, вы слышите? Я подчинюсь, но вы подтвердите… подтвердите, что мне было приказано…

– Нет. – В другом месте Ли бы сказал «не подтвердю», но дворец все же не балаган, хоть порой и похож. – Господа, церемония представления наследника раз и навсегда прописана Франциском Первым, и успокоительное для ее участников, любых, в ней не предусмотрено. Прошу простить, фанфары.

Это было не риском, всего лишь хорошо, хоть и быстро обдуманной резкостью. Ставший вовсе малиновым церемониймейстер с ответом промешкал, а Савиньяк отцепил от няньки тяжеленького принца и под нарастающий трубный рев понес в Триумфальный зал. Как ни странно, его высочество не заплакал, очень может быть, что от неожиданности.