- Значит, не помощник! - не выдержал все же Рувим. - И почему же это я, спрашивается, не помощник?

- Да что ты все вечно спрашиваешь! - уклонилась от прямого ответа умная Хана, а потом из тактических соображений и вовсе передвинула разговор на третье лицо. - Все он спрашивает и спрашивает, как будто сам ничего не понимает! А он кое-что понимает, и что ему надо, так он понимает очень даже хорошо!

Из мирного семейного разговора неожиданно проклюнулось, что Рувим не только хитрый притворщик и лицемер, но к тому же еще и подлец. Скучая душой, Рувим замкнулся и уставился взглядом в окно. За стеклом поздняя весна выгоняла зеленые ростки из оттаявших древесных веток.

- И ему еще не стыдно! - никак не могла угомониться Хана. - Три человека на одной жилплощади, включая молодую девушку. Ни тебе не повернуться, ничего. А он себе рассиживается, как на диване... Ну, конечно, это я должна обо всем думать, я должна голову ломать!

Рувим неспешно отвернулся от окна и глядел теперь на жену, как на большое травоядное животное.

- Я вот все думаю, думаю, - сказал Рувим, - и никак не додумаюсь: почему ты ко мне, Хана, хуже относишься, чем ко всем другим людям, вместе взятым? Вот ведь что интересно...

Когда в начале лета Лидия Христиановна предложила, чтобы Мири переехала к ней, Хана и Рувим согласились с благодарностью.

Мысль об удочерении не оставляла Лотту с того дня, когда Мири принесла ей треугольную картинку Каца. Она ни с кем не делилась этой мыслью, да и не с кем было делиться. И с Мири она не спешила обсуждать свое решение.

На первый взгляд, все выглядело нелепо, почти безумно: война, ссыльная немка удочеряет еврейскую сироту из Польши. Да и разрешат ли удочерить? Спецкомендатура может сказать "нет", это будет травмой для девочки. Начинать все же надо было с Мири, и, раз за разом откладывая этот разговор, Лотта досадовала на себя. Как объяснить независимому и впечатлительному ребенку, зачем ей называться дочерью чужой женщины, ничем с ней, в сущности, не связанной: ни культурой, ни кровью? По меркам высшей справедливости такой шаг представлялся Лотте совершенно обоснованным, но кому она могла объяснить значение высшей справедливости для устойчивости жизни - Рувиму? Хане? Был еще один аргумент, который, как нехотя предполагала Лотта, мог сильно облегчить ее задачу, - вполне весомый аргумент, который при благоприятных обстоятельствах сделал бы мечты Мири реальностью. Но Лотта раздраженно отводила от себя саму возможность разговора на эту тему: она не желала смешивать материальное с духовным, во всяком случае, на этом этапе. Покупать привязанность ребенка представлялось ей смертным грехом.

Предлагая Мири перебраться к ней на первый этаж, она ни единым словом не обмолвилась о своих намерениях.

- Там так тесно, у Рувима с Ханой, - сказала Лотта, - негде повернуться... Но дело, конечно, не только в этом: так легче выжить. Ну что ты думаешь?

Мири думала недолго.

- Да, - сказала она, - хочу, хочу! Можно прямо сейчас перетащить раскладушку?

Вскоре после переезда начали всерьез заниматься английским.

- Главное - методика, - говорила и повторяла Лотта. - И - два часа занятий каждый день. Новый язык учат наполовину головой, наполовину попой. Итак: методика, усидчивость, прилежание!

От далеких московских знакомых пришла книжная бандероль: англо-русский словарь с кратким грамматическим экскурсом и художественный альбом "Матисс и русский авангард" тридцатого года издания. Вступительная статья к альбому была тщательно вырезана бритовкой, и это безошибочно означало, что автор сидит в лагере или расстрелян.

- А как его звали? - шепотом спросила Мири.

Лотта, поджав губы, веером пролистала книжку.

- Мы были знакомы, - сказала Лотта. - Он как-то приходил к нам в гости, еще до войны... Смотри, это Руби!

Мири всмотрелась в репродукцию, как в лицо незнакомого родственника, приехавшего издалека.

- "Одиннадцатая композиция"? - спросила Мири. - Та самая?

- Нет, другая, - сказала Лотта. - Это называется "Портрет Невидимки".

- Красиво... - сказала Мири. - Туман в саду, луна, и яблоко плачет.

Спецкомендатура для ссыльного человека - Кремль, начальник - царь на троне: хочет казнит, хочет - милует. Выше его никого нет.

Двухэтажный особнячок комендатуры стоял на Красном проспекте, в окружении маститых кедров и дубов. Лидия Христиановна дожидалась приема более двух месяцев, ее и отфутболивали, и заставляли обновлять заявление, в котором значилась одна-единственная фраза: "Прошу принять по поводу удочерения ребенка". Ее и не приняли бы, если б не здоровое человеческое любопытство: что за удочерение? Такого в ссылочной епархии еще не случалось.

Мири ничего не знала об этой первой попытке. Лотта решила все-таки начать сверху: если по их законам такое запрещено, так нечего и девочке травить душу. Отказ все поставит на свои места. А если вдруг разрешат, вот тогда, может быть, придет время растолковать Мири, что вечной сибирской ссылки не существует в природе и что даже начальник спецкомендатуры полковник Терехов не командует вечностью. Кончится когда-нибудь война, и мать с дочерью уедут в Кельн и откроют там картинную галерею.

Вольно раскинув здоровые, сильные ноги в галифе, Терехов сидел за массивным столом, украшенным отщепившейся кое-где деревянной резьбой: дубовые листочки, желуди. На зеленой суконной скатерти перед полковником лежала тощая папка с надписью "Дело" на обложке. Еще с десяток таких папок громоздилось на углу стола.

- Что у вас? - ровно глядя, спросил полковник.

- Я бы хотела удочерить ребенка, - сказала Лотта, - девочку. Можно?

- А зачем? - спросил полковник с интересом.

- Ну как... - замешкалась Лотта. - Я одинока, девочка привязана ко мне...

- Родители ее где? - перебил Терехов.

- Погибли, - сказала Лотта. - Она сирота.

- Отвечайте подробней! - указал Терехов. - Где погибли? Когда? При каких обстоятельствах?

- В Польше, - сказала Лотта. - Они были евреи.

- Так, значит, она вольная? - удивился полковник.

- Беженка, - сказала Лотта. - Я только хотела выяснить, возможно ли удочерение, какие справки...

Терехов откинулся на мягкую спинку стула, открыл "Дело", потом снова его закрыл и мягко ладонью припечатал.

- Вы вообще понимаете, о чем просите? - вкрадчиво, как у тяжело больного человека, спросил Терехов. Разговор, как видно, его увлек.

- Вполне, - сказала Лотта.

- А я вижу, что нет, - решительно не согласился полковник. - Вы ссыльная, она вольная. Видите разницу?

- Вижу, - признала Лотта. - Значит, нельзя?

- Допустим, я вам разрешу, - сказал полковник и улыбнулся ободряюще. Предположим... И что же тогда получится?

Лотта молчала.

- А получится тогда, - продолжал Терехов, - что вольная как член вашей семьи автоматически становится ссыльной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Разъяснение ясно? - Он отодвинул от себя папку. - Но вы имеете право возбудить ходатайство в общем порядке. Я рассмотрю.

- Ясно, гражданин начальник, - сказала Лотта и поплелась к двери. Ноги плохо ее держали, сердце билось, как под гнетом.

Выйдя на Красный проспект, она нашла скамейку и села. Надо было взять с собой валерьянку, да разве все упомнишь. Вот тебе и удочерение! Этот начальник сидел, как царь Соломон в суде. Почему он ее предостерег? Ведь всего один шаг, один маленький неверный шажок - и Мири стала бы ссыльной, и ей грозили бы те же двадцать лет каторжных лагерей. Какая жуткая страна, какое страшное время! Почему он предупредил? Может, по ссыльным они выполнили план, больше им не требуется? А по мертвым - выполнили? Он вернется домой со службы, этот полковник, и расскажет жене, как к нему пришла какая-то немка, какая-то тупая идиотка, и они будут смеяться за ужином. А ведь он спас Мири, хотел он того или нет. Как же непостижимо устроен этот мир, как узорчато! И невозможно понять ход событий.