Лотта прибыла в новосибирскую спецкомендатуру в срок. Уполномоченный офицер с зубами из нержавеющей стали (отчего ж свои потерял, не от мороза ли? Но не спрашивать же...) выдал ей под расписку "Удостоверение взамен паспорта". В документе значилось, что самовольное удаление спецпереселенца более чем на пять километров от места ссылки карается двадцатью годами каторжных лагерей. Это предупреждение подействовало на Лоту, как удар дубинкой по голове: она не собиралась никуда самовольно удаляться, но была твердо уверена в том, что в советском государстве рабочих и крестьян зловещее слово "каторга" раз и навсегда вычеркнуто из лексикона.

Уже через три дня она поступила уборщицей на механический завод и получила место в общежитии, в комнате на четверых. Ей везло.

Кружок вышивания при заводском доме культуры стал для Лидии Христиановны - неожиданно для нее самой - и привязанностью, и домом. Сбылось русское "авось".

Все началось совершенно случайно. Главный инженер, проходя по заводскому двору к своему корпусу, обратил внимание на женщину средних лет в ватной фуфайке, очищавшую чахлую цветочную клумбу от битого кирпича и сорной травы.

- Вы кто? - спросил инженер, подойдя. - Садовница? - Сколько он помнил, на этом заводе отродясь не было заведено ни садовниц, ни садовников.

- Я уборщица, - сказала женщина в фуфайке. - Но я люблю цветы.

- Зайдите ко мне, - сказал главный инженер. - Вон туда. Второй этаж, первая комната.

Она пришла в конце дня.

- Садитесь, - сказал инженер. - Я навел о вас справки. Вы ссыльная? Из немцев Поволжья?

- Спецпереселенка, - уточнила Лотта. - Нет, я из Дрездена.

- Простите... - сказал инженер. - Вы, вероятно, имеете высшее образование?

- Искусствоведческое, - сказала Лотта. - Я довольна моей работой здесь. - И добавила извиняющимся тоном: - Клумбу я приводила в порядок в обеденный перерыв.

Он поморщился, потом рассмеялся невеселым смехом.

- Да, нелегкие времена... Возьметесь вести кружок рисования для детей? У нас в доме культуры баянист есть, а художника нет на полставки. Это значит, будете получать примерно столько же, что сейчас.

- Мне хотелось бы, - сказала Лотта, - но я не художник даже на полставки. Я не умею рисовать. А для истории искусств сейчас, я думаю, не время.

- Верно, - согласился главный инженер. - А что-нибудь вроде кройки и шитья? Рукоделие какое-нибудь женское? Вязание?

- Я умею вышивать, - сказала Лотта, и надежда вдруг ее обожгла. Но вот сейчас этот симпатичный занятой человек скажет ей, что вышивка им не нужна в их доме культуры, и задохнется надежда.

- Вот и замечательно! - сказал инженер. - Значит, договорились. Идите завтра к директору Дома культуры, он будет в курсе дела.

Мир не без добрых людей, на том стоит и Сибирь, где зубы у медведей и волков выпадают от мороза.

Через неделю Лидии Христиановне Мильбауэр, работнику культурного фронта, выделили отдельную комнату в бараке общежития. Прежде всего она побелила там стены и потолок, отскребла дощатый пол и прислонила к дверному косяку вместо мусорного совка картонку, на лицевой стороне которой Пауль Клее двадцать с лишним лет назад написал картину "Курс кораблей в Рождественскую ночь". В конце концов и прекрасное может нести в себе полезную функцию - особенно на стороне оборотной.

Польская беженка Мири вошла в сердце Лидии Христиановны с первого шага. Лотта и сама не знала - и не хотела знать, - как это произошло и в чем тут причина. Она испытывала необходимость опекать сироту, чье одиночество в мире не уступало ее собственному. Сирота спаслась, а ее, Лотты, сыновья не спаслись и пропали.

И Мири привязалась к Лидии Христиановне. Все вечера, все выходные она проводила в ее комнате - убирая, стирая, готовя на керосинке под зорким началом хозяйки немецкие блюда из сибирской картошки и грибов. Сидя над вышивкой, она слушала неторопливую, рокочущую речь Лотты, и ей казалось, что это она сама, Мири, принимает в гостеприимном доме неприкаянных молодых художников, что это она на выставке "Бунт и прорыв" стоит у картины "Композиция №11" рядом с нескладным и большеруким Руби. Она запоминала имена художников и названия картин, выставленных на продажу в галерее Лидии Христиановны в Дрездене. Ей хотелось, чтобы и у нее была когда-нибудь художественная галерея в Кракове или даже в самой Варшаве.

- В Варшаве? - переспрашивала Лотта. - Ну что ж, Варшава - культурный город. Но еще лучше открыть галерею в Базеле или в Кельне. Там, поверь мне, с твоим вкусом перед тобой откроются безграничные возможности. Главное - не разбрасываться, определить направление и следовать ему. Я в свое время выбрала авангард, и я не ошиблась. Нет, не ошиблась.

Однажды Мири принесла с собой треугольную картинку: угрюмый всадник над солнечной улицей, крадущаяся кошка с золотым бубенцом на ошейнике.

- Кто это? - спросила Лотта. - Я никогда не видела ничего подобного.

- Вот тут написано, - сказала Мири. - Кац, Матвей Кац. Он ходит в разноцветных штанах и красном берете с пером. Он хороший!

- Он очень хороший, - сказала Лотта, разглядывая картину. - Я бы повесила его в своей галерее. Может быть, рядом с Клее.

- Хотите, я вам его подарю? - спросила Мири. - Пожалуйста, возьмите!

- Оставь себе, дорогая девочка, - рокоча глубже обычного, сказала Лотта. - Береги этот треугольник. Он станет первой картиной твоей будущей коллекции... Где он живет, этот Кац?

- В Кзылграде, - сказала Мири. - Дураки смеются над ним, они думают, что он сумасшедший.

- Дураки всегда думают, что те, кто умней их, сумасшедшие, - сказала Лотта. - И кого только из великих художников не считали сумасшедшими! Всем досталось от дураков. Ему тоже... - Она коснулась пальцем с тонким серебряным кольцом фигурки художника за мольбертом, в левом углу треугольника. - Это он?

- Да, - сказала Мири. - Он там стоял, а я подошла.

- И что ты сказала? - спросила Лотта.

- Глупую вещь. - сказала Мири. - "Дядя, почему вы такой разноцветный?"

Лотта смеялась. Смеялись ее глаза, ее одутловатое лицо, ее массивные плечи под вытертым шерстяным платком. Мири ждала терпеливо.

- Он рассердился? - спросила, наконец, Лотта.

- Нет, - сказала Мири, - ни капельки. Я спросила, можно ли мне там постоять. Он разрешил. А вечером подарил картину.

- Что вы делали до вечера? - спросила Лотта. - Он позвал тебя к себе домой?

- Нет, - сказала Мири, - он рисовал, а я смотрела. Он говорил, что кони бывают красные и голубые, а если кому-то кажется, что конь белый или черный, значит, он просто неправильно смотрит. Еще говорил про музыку, но я ничего не поняла.

- Подарил картину прямо с мольберта, - задумчиво сказала Лотта. - Это хорошо, что люди делают друг другу подарки, это замечательно. У меня тоже есть для тебя подарок, скоро ты узнаешь о нем... Значит, он сказал, что бывают голубые кони.

- Так он сказал, - кивнула Мири. - Правда, бывают?

- Да, - сказала Лотта. - Я их видела.

Рувим и Хана были рады этой дружбе.

- Слава Богу! - радовалась Хана. - Лидия Христиановна такая культурная женщина, что она только нашла в нашей Мири! Девочка как девочка...

Рувим, по обыкновению, отмалчивался. Значит, нашла, раз девчонка торчит у соседки с утра до ночи. И это куда лучше, чем если б она болталась на улице: возраст у нее горячий, а характер непокорный.

- Нет, я не говорю, что наша Мири какая-то дурочка с наклонностями, продолжала Хана. - Но что она понимает в жизни, кроме есть и спать? Пора ей уже взяться за ум, но - ты меня, Рувим, конечно, извини - ты ей в этом не помощник. А меня она не слушает, даже в мою сторону не глядит.

Хана считала себя женщиной умной и в житейских вопросах незаменимой. Рувим придерживался иной точки зрения, но переговорить жену не мог, даже не пытался. И войну, и Сибирь, и не в меру умную Хану он тащил на своих плечах, как мешок горькой соли. Он мечтал лишь об одном: вернуться в Польшу, умереть там на солнышке и лечь в родную землю отдыхать до прихода Мессии. А что будет потом - туда простоватый Рувим не заглядывал.