В ходе следствия была приобщена к делу копия показаний некоего Петренко. В прошлом бандеровец, Петренко был арестован в 1948 году, осужден и, находясь в местах заключения, осознал свою вину, встал на путь раскаянья. В своих показаниях Петренко рассказал, в частности, о том, как Степан Охрименко обучал своих головорезов убивать советских активистов с помощью удавки, а если стрелять, то только сзади, в почки, чтобы жертвы перед смертью испытывали долгие и страшные муки.

Вторым арестованным на Рисовой бандитом оказался Яковлев, он же Сидоркин, он же Михайлов, имевший ранее пять судимостей. Третьим — Мещеркин, уголовник с двумя судимостями, бежавший из мест лишения свободы. Оба показали, что Охрименко обучал их, как пользоваться удавкой и на глазах у них душил таксистов.

Преступники получили по заслугам. Не ушла от возмездия и соучастница преступления «Нюська» — Анастасия Ефремова, 24 лет от роду, ведущая паразитический образ жизни и тесно связанная с преступным миром. В ходе следствия были выявлены и предстали перед судом скупщики награбленного. Изъятые при арестах деньги и материальные ценности пошли в доход государства.

Руководством МВД республики были отмечены четкие и слаженные действия оперативной группы.

Элемент случайности — вот, пожалуй, что не устраивало Булатова во всей этой истории. Не будь ночного звонка, неизвестно как бы все повернулось. А значит… Что «значит» — не понимал толком и сам Булатов. И именно это раздражало его и злило.

Обнаружить человека, который позвонил ему в ту памятную ночь и «навел» на бандитов, так и не удалось. Анастасия Ефремова, она же «Нюська», на допросах разводила руками и терялась в догадках. «Кавалеров» ей было не занимать, но никто из названных ею мужчин в уголовный розыск не звонил. Это можно было считать доказанным, так как сторож базы ни в одном из них не смог опознать звонившего.

Прямого отношения к следствию это, почти наверняка, не имело, и очные ставки проводились по настоянию самого Булатова. Подсознательно, не отдавая себе отчета, он стремился во что бы то ни стало выяснить и до конца понять причину, побудившую человека позвонить в угрозыск. Это стало мучительной загадкой, своего рода навязчивой идеей, и, наверное, еще долго терзало бы его, не явись месяца два спустя после захвата банды Охрименко в уголовный розыск мужчина лет тридцати «по личному вопросу» и «непременно к товарищу Булатову».

Первые же слова посетителя заставили Булатова насторожиться. Не слова даже, интонации. Булатов тотчас вспомнил все и пристально вгляделся в лицо посетителя.

Лицо как лицо. Скуластое, невыразительное. Утопленная переносица, близко посаженные беспокойные глаза то ли серые, то ли светло-голубые. Массивный подбородок, не гармонирующий с тонкими злыми губами.

Губы шевелились, произносили какие-то слова, но смысл их не сразу дошел до Булатова.

— …Я тогда звонил насчет гастролеров.

— Знаю, — произнес Булатов нарочито спокойно. Гость равнодушно кивнул.

— Вычислили, стало быть. Ну вот я и пришел. — Глаза на мгновенье остановились на лице Булатова и вновь забегали. — Мокрых дел за мной нет. А остальное — ерунда. Лет на пять потянет, не больше.

— С повинной, значит.

— Ну, считайте, с повинной. — Человек вздохнул. — Надоело в страхе жить. Вот и решился.

— Потому и позвонили?

— Что? — не понял гость.

— Звонили, говорю, потому что решили — зачтется, как смягчающее вину обстоятельство?

— A-а, вон вы о чем… Нет, тогда я об этом не думал.

— А потом позже?

— Была мыслишка. Только не это главное.

— Что же главное?

Мужчина опустил голову, провел рукой по коротко остриженным волосам.

— Долго рассказывать, начальник. А если коротко — понял я, что долго так не протянешь.

— А Нюська? — не удержался Булатов.

— Не забыли, — горько усмехнулся гость. — Нюська — дрянь. Конченый человек. Пробовал я ее уговорить. Брось, дескать. Давай поженимся. Поступай на работу. Отсижу, что положено, вернусь, честно жить станем. Уговорил, вроде. А тут эти… — Он помолчал и тяжело вздохнул. — Ну и она… В общем, туда ей и дорога. Бери меня, начальник. Сдавай с рук на руки. Что заслужил, то и отсижу. А вернусь, опять работать стану.

— Слышали? — толстяк Маннов так и трясся от нетерпения. — Икрамджан-ака у меня брился сегодня!

— Да что ты говоришь?! — притворно всплеснул руками Саид-бобо. — И как это он отважился? Я бы, например, ни за что.

— Это почему же? — воинственно вскинулся толстяк.

— А потому, дорогой, что ты с собственным языком совладать не можешь. А уж с бритвой и подавно!

По чайхане прокатился смешок. После яркого солнечного света парикмахер отчаянно моргал и жмурился, стараясь приучить глаза к царящей в чайхане полутьме.

Сколько здесь людей, он не видел, но, судя по смеху, народу было достаточно.

— Что ты головой вертишь, как сова? Все равно ведь ничего не видишь. Сядь посиди, пока глаза привыкнут. — Саид-бобо, не поднимаясь с места, протянул руку и помог Маннову примоститься на край дощатого настила. — На, держи пиалу.

Толстяк почти наощупь принял пиалу с чаем и повел глазами. Там и сям смутно белели расплывчатые пятна лиц. «Проклятый старик! — с досадой подумал он. — Вечно суется всюду со своим паршивым языком. Все ему, видите ли, раньше всех известно! Ну, погоди, седобородый козел, посмотрим, как ты сейчас захихикаешь!»

— Вы еще самого главного не знаете, Саид-бобо! — в голосе брадобрея звучало торжество.

— Так уж и главного? — ехидно поинтересовался старик. — И что же это?

Чайхана выжидающе примолкла.

— В моей парикмахерской Икрамджан-ака снял фуражку! — выпалил брадобрей, предвкушая триумф. Чайхана безмолвствовала.

— Вот это да!.. — откликнулся наконец Саид-бобо. — Вы слышали, Рахимджан-бобо? Младший лейтенант Икрамджан Пулатов снял головной убор перед толстяком Манновом!

— Передо мной? — опешил парикмахер. Триумфа как не бывало. — Почему п-передо мной?

— Он еще спрашивает! — Саид-бобо возмущенно хлопнул себя по коленям. — Перед кем люди снимают шапку? Перед тем, кого очень уважают.

— Или перед женщиной! — подкинул кто-то из глубины чайханы.

— Или перед женщинами, — невозмутимо подтвердил Саид-бобо. — Но к женскому полу, надо полагать, ты себя не относишь, а, мавлоно Маннов?

Дружный хохот прокатился по чайхане.

— Молчание — знак согласия, — продолжал старик. — Значит, остается одно: фуражка была снята исключительно из уважения к тебе.

Глаза парикмахера постепенно привыкли к полумраку чайханы, и он свирепо уставился в ехидно улыбающееся лицо старого насмешника, позабыв, что хотел сказать, и проклиная себя, что вообще затеял этот разговор.

— Поздравляю, Маннов-джан! — не унимался Саид-бобо. — Такой молодой, а такой уважаемый! Нас, простых смертных, участковый такой чести не удостоил. Не заслужили. А ты заслужил. Чем же это, а?

— Значит, есть чем! — огрызнулся брадобрей, повернул голову и обмер: за соседним дастарханом, добродушно улыбаясь, сидел участковый уполномоченный Пулатов. Сидел без фуражки, поглаживая рукой поросшую короткими волосами круглую голову.

Чайхана задрожала от гомерического хохота.

— Вот так инфаркт и зарабатывают, — подытожил Саид-бобо, когда хохот наконец утих, кивая на оторопевшего от изумления парикмахера. — Плесните сартарашу чайку, Рахимджан-бобо. Пусть в себя придет. А мы пока дальше почитаем.

Он водрузил на нос очки в металлической оправе и взял с коленей газету.

— На чем мы остановились? А, вот нашел: «Большую помощь в деле розыска банды оказали младший лейтенант милиции Икрамджан Пулатов и колхозник Рахимджан-ака Саттаров, благодаря которым была обнаружена последняя из угнанных бандитами автомашин».

— Вот так, — Саид-бобо снял очки и обвел чайхану взглядом. — Слышали, что про наших односельчан в республиканской газете пишут?

Он обернулся к Маннову и укоризненно покачал головой: