Социальная среда подражателей тексту пушкинского романа в стихах включала в себя преимущественно интеллигенцию самого широкого профессионального уровня и идеологического пошиба: помимо многочисленных литераторов там встречались музыканты (среди них – П.И. Чайковский), артисты, чиновники, педагоги и – как специфически советский элемент – узники ГУЛАГа. Да и сам процесс осмысления и переработки сюжета пушкинского романа в стихах в творческой среде вполне мог послужить основой для создания даже в подцензурных условиях очень своеобразных – если не сказать «уникальных» – литературных произведений, вдохновленных в значительной степени бесподобно переменчивой обстановкой хрущевской оттепели[25].

Мало-помалу весь этот неупорядоченный поэтический «архив» начал интеллектуально угнетать меня. И я все острее чувствовал потребность в его систематизации и осмысленном обобщении. Но для реализации этой потребности в свою очередь были нужны определенные руководящие идеи, то есть своего рода теоретический фундамент, опираясь на который, я и смог бы в дальнейшем осуществлять квалифицированный литературный анализ. Я занялся поисками этих руководящих идей и, затратив немало времени, обнаружил их в современных филологических трудах по интертекстуальности, в сочинениях отечественного литературного критика-диссидента А.Д. Синявского и в зарубежной славистике (прежде всего в скрупулезнейшем исследовании Беатрис фон Самбик-Вейдели, детально анализирующем практически все литературные «отклики» на пушкинский текст «Евгения Онегина», появившиеся в России как в XIX, так и в XX в.).

К чрезвычайно привлекательным явлениям в отечественном пушкиноведении я с некоторых пор отношу деятельность небольшой группы литераторов (писателей и ученых), которые, не являясь ни врагами, ни друзьями А.С. Пушкина, сумели очень точно обозначить самые существенные особенности творчества этого поэта, а заодно – и стереть с него оболочку литературно-мифологического культа – некое подобие той серой краски, которой известная скульптура поэта, созданная А.М. Опекушиным, покрывается в течение уже многих десятилетий в Москве, на площади, носящей его имя[26]. Первое место среди этих литераторов лично я отдаю А.Д. Синявскому – критику-диссиденту и автору замечательного во многих отношениях эссе «Прогулки с Пушкиным».

Публицистическое эссе (хотя жанр этого произведения, вероятно, можно определить и иначе) «Прогулки с Пушкиным» было задумано А.Д. Синявским во второй половине 1960-х гг. во время его пребывания в заключении, где он отбывал судебный срок, полученный по так называемому «делу Синявского –

Даниэля» 1966 г.[27] Несмотря на «лесоповальную» специализацию автора – а может быть, именно вследствие этого обстоятельства, – эссе А.Д. Синявского написано прекрасным литературным языком, понятно и правдиво, хотя его основная идея несколько завуалирована. А.Д. Синявский отнюдь не нападает – хотя это и может показаться на первый взгляд – на Пушкина и вовсе не стремится поколебать его статусную позицию в литературе. Наоборот, он стремится в максимальной степени раскрыть перед читателями подлинную, вполне реальную сущность поэзии Пушкина, одновременно нанося удары по искусственно созданным культовым наслоениям, которые многочисленные пушкинские «ценители» привносили и продолжают привносить в русскую литературу.

Содержание эссе «Прогулки с Пушкиным» интересно с очень многих сторон, и ему следует уделить повышенное внимание. Вполне оригинальной можно признать уже вводную часть этого произведения, где ставятся неудобные вопросы и констатируются нетривиальные положения, почти каждое из которых может стать причиной нервного стресса у не терпящих альтернатив пушкинских поклонников.

«При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чём его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе, – пишет Синявский, уже в самом начале эссе заостряя свою и без того оригинальную творческую позицию – Помимо величия, располагающего к почтительным титулам, за которыми его лицо расплывается в сплошное популярное пятно с бакенбардами, – трудность заключается в том, что весь он абсолютно доступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашенных, не содержащих, кажется, ничего такого особенного (жест неопределенности: “да так… так как-то всё!”). Позволительно спросить, усомниться (и многие усомнились): да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты:

резюмировал сам Пушкин это отсутствие в его сочинениях чего-то большего, чем изящно и со вкусом рассказанный анекдот, способный нас позабавить. И, быть может, постичь Пушкина нам проще не с парадного входа, заставленного венками и бюстами с выражением неуступчивого благородства на челе, а с помощью анекдотических шаржей, возвращенных поэту улицей словно бы в ответ и в отместку на его громкую славу»[28].

Начало работы, как видим, многообещающее. Но эпатажные с точки зрения ортодоксального пушкиноведения идеи продолжают сыпаться одна за другой и далее по ходу всего изложения текста: «Он (Пушкин. – А.С.) не играл, а жил, шутя и играя»; «Да это же наш Чарли Чаплин, современный эрзац-Петрушка, прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму»; «Сопутствующая амурная мимика в его растущей любви к искусству привела к тому, что пушкинская Муза давно и прочно ассоциируется с хорошенькой барышней, возбуждающей игривые мысли, если не более глубокое чувство, как это было с его Татьяной. Та, как известно, помимо неудачливой партнерши Онегина и хладнокровной жены генерала, являлась личной Музой Пушкина и исполняла эту роль лучше всех прочих женщин. Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным и соблюдала верность нелюбимому мужу, чтобы у неё оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нём. Пушкин её, так сказать, сохранял для себя»; «Пустота – содержание Пушкина»; «Нужно ли говорить, что Пушкин по меньшей мере наполовину пародиен? Что в его произведениях свирепствует подмена, дергающая авторитетные тексты вкривь и вкось? Классическое сравнение поэта с эхом придумано Пушкиным правильно – не только в смысле их обоюдной отзывчивости. Откликаясь “на всякий звук”, эхо нас передразнивает. Пушкин не развивал и не продолжал, а дразнил традицию, то и дело оступаясь в пародию и с её помощью отступая в сторону от магистрального в истории литературы пути. Он шёл не вперёд, а вбок»;

«В его текстах живет первобытная радость простого называния вещи, обращаемой в поэзию одним только магическим окликом»; «Пафос количества в поимённой регистрации мира сблизил сочинения Пушкина с адрес-календарем, с телефонной книгой»; «Ему главное покрыть не занятое стихами пространство и, покрыв, засвидетельствовать своё почтение. Поражает, как часто его гениальность пробавлялась готовыми штампами – чтобы только шире растечься, проворнее отреагировать. При желании он мог бы, наверное, без них обойтись, но с ними получалось быстрее и стих скользил, как на коньках, не слишком задевая сознание. Строфа у Пушкина влетает в одно – вылетает в другое ухо: при всей изысканности она достаточно ординарна и вертится бесом, не брезгуя ради темпа ни примелькавшимся плагиатом, ни падкими на сочинителей рифмами»; «Смерть на дуэли настолько ему соответствовала, что выглядела отрывком из пушкинских сочинений. Отрывок, правда, получился немного пародийный, но это ведь тоже было в его стиле»[29].