Перед торговым центром было, как обычно, оживленно. В десятке метров от входа курила хохотливая компания студентов. Ближе к остановке пенсионерка с сумкой на колесиках кричала на молодую девицу с коляской, стоящей поперек тротуара, что вот раскорячились тут, не пройти. Девица не давала себя в обиду и отвечала в тон. Один интеллигентного вида мужчина средних лет неосторожно улыбнулся и заметил, что раскорячились вообще-то обе.

Гата не стала досматривать, чем закончится назревающий скандал, обошла торговый центр сбоку, миновав глухую стену, и вошла через вход со стороны парковки, открытый в этот час только для сотрудников.

В просторном холле ее встретил напряженный взгляд двух охранников, дежуривших за стеклянной стенкой. Проходя мимо них, Гата махнула пропуском. Взгляд охраны расслабился.

Она усмехнулась про себя — ведь все тут знают ее в лицо, почему же каждый раз смотрят так, будто она подозрительный шпион?

По гулкому пустому холлу, мимо закрытых одинаковыми белыми ставнями магазинов, Гата дошла до лестницы. Эскалаторы еще не работали.

Каблучки звонко зацокали по ступенькам. Первый год она старалась делать шаги тише — ее попугивала такая пустота здания, призванного быть центром шума, веселья и радостных покупок. Но потом привыкла. А потом распробовала и никогда не отказывалась от возможности пройти по пустым залам и галереям. Иногда подбирала описания тишины, которые могли пригодиться. «Так тихо, словно бы воздух замер по команде «смирно!» — это она считала пока самым удачным из своего, но недостаточно выразительным по сравнению со строчками любимого «Сплина», «Так тихо, что я слышу, как идет на глубине вагон метро».

Даже до открытия центр не был беззвучным: то кто-нибудь из охраны оглушительно чихнет на первом этаже, и эхо добросит звук до второго, то протарахтит по кафельным плиткам тележка уборщицы, то сквозняк из открытой форточки толкнет металлические ставни магазина — и раздастся недовольное поскрипывание.

На втором этаже было довольно свежо, что как раз и говорило — кто-то забыл закрыть форточку, и за ночь проветрилось. Куда охрана смотрела? Они же утверждают, что у них каждая щель под контролем! Хотя, может, это кто из охраны и открыл. Но тогда неясно, почему здесь, а не на первом этаже.

Обязанности Гаты призывали ее найти того, кто не закрыл форточку. Опыт говорил, что сдавать своих некрасиво. К тому же, если выяснится, что это кто-нибудь из девчонок вчерашней смены оплошал, то влетит всем администраторам, и Гата попадет в их число. Лучше будет, если она завтра, уходя на выходные, оставит в компьютере записку: «Девочки, не забывайте про форточки». Только никаких бумажек. Есть среди охраны особо любопытные глаза, которые любят пройтись по чужим делам и вещам. Заметки на «рабочем столе» компьютера стали для администраторов хорошим способом обмениваться информацией между сменами. А любопытным глазам иногда подкидывали для изучения списки продуктов, листики с нарисованными цветочками или рабочие «Лида! 422-ой. Аренда до 30-го».

С Лидой, таким же администратором, Гата делила стойку информации последние полтора года. Самые частые вздохи по поводу дороги до работы Гата слушала именно от нее.

Лида жила на другом конце города, с родителями. Отличительной ее чертой было то, что чего ни коснись, во всем она была несчастней Гаты. И весила Лида больше, и образ жизни вела более утомительный, и кресло за шестиугольной стойкой у нее было старее. Словом, она всегда хотела всего, особенно того, что есть у других, и загоралась буквально от намека на чужое желание.

Но Лида была честна в своих завистях, открыта и не зла. Гата прощала ей ворчание и жалобы, не видя в Лиде душевной черноты. Склонность же ныть и прибедняться Гата уже давно записала в светские речи — раньше говорили о погоде, теперь о том, кто тяжелее и хуже живет.

Казаться несчастнее, чем ты есть на самом деле, стало почти модным. Гате думалось, люди несчастны потому, что не получают того, чего они желают. Но, познакомившись с Лидой, она поняла, что часто желания у людей вспыхивают спонтанно и ситуативно, имея при этом к настоящим желаниям косвенное отношение. Постепенно Гата определила это как капризы взрослых детей, и вот их неисполнение и делало людей страдальцами от несправедливой жизни.

Если человек замечает, что кому-то достается больше внимания, этой валюты современного мира, то он старается не остаться в стороне, выбиться и получить кусочек — переключить внимание на себя, хныкая, давя на жалость и вызывая желание помочь, приголубить. Но по-настоящему ли он в этот момент желает того, чего просит и ждет? Действительно ли ребенок, катающийся по полу магазина игрушек в слезно-визгливой истерике, хочет иметь пластмассовый молоток или ему приспичило что-то захотеть, просто чтобы найти того, кто немедленно исполнит его каприз?

К Лиде Гата относилась хорошо, потому что в ее исполнении песня «Хочу быть несчастненьким» звучала реже, чем заявление «Хочу быть счастливым». Все-таки мечтательное «Эх, мне бы квартиру так близко…» не то же самое, что упрек «Тебе легко, ты близко живешь».

Лишь о мужчинах и об отношениях Лида не говорила ничего, начинающегося с ее восторженного «Эх, мне бы…» Не та это была тема, где она могла бы поплакаться Гате. Хотя сама Лида была незамужем, или, как она это называла «в активном ожидании».

2

Ровно в десять Гата включила радио торгового центра.

Взяв стопку июньских каталогов, она отправилась пополнять рекламные стойки. Ей нравилось утром ходить по галереям и тихо здороваться с редкими продавцами, открывающими свои магазины в те же десять часов. Это была уже жизнь, но еще не суматоха.

Посетители ее не радовали, поэтому, когда ТРЦ начинал гудеть ульем, забитым болтливыми пчелами, Гата уже скрывалась за высокой синей стойкой информации. Оттуда она изредка делала объявления, потому что «Эх, мне бы такой глубокий голос», и отвечала на телефонные звонки по этой же причине.

Лида в свою очередь не бездельничала: на ней висела вся бумажная и электронная корреспонденция, переписка внутри ТРЦ.

Лишь посетителей, обращающихся с вопросами, девушки делили бессистемно.

На работу Лида всегда опаздывала. Гата не понимала, как можно опоздать, когда в метро не бывает пробок при поворотах на забитых утром перекрестках. Лида каждую их смену рассказывала, через какие внезапные трудности ей пришлось добираться до работы. Было это настоящее невезение, или так работала Лидина фантазия, Гата не разбиралась.

Когда раздалось узнаваемое «Привет! Ты уже тут! А я, представляешь…», опаздывала Лида на двадцать минут.

— Татуся, мне нужна твоя помощь! — заявила она, встряхивая длинными локонами, словно бы прогоняла осевшую влагу. Но погода была солнечная и сухая, поэтому Лида трясла своей богатой шевелюрой исключительно ради красоты.

Гата вздохнула от всего сразу: и от очередного Лидиного призыва ею полюбоваться, и от того, что подруга открыто пользовалась ее добротой, и от обращения.

— Я помогу тебе, если ты перестанешь называть меня Татусей.

— Агуша? — засмеялась Лида и откинула за плечи свое каштановое богатство. — Хочешь, как детское питание? Не в твоем возрасте.

Шутки на тему ее имени Лида никогда не забывала отпускать, хотя и знала, что шутки повторяются, не развиваются и огорчают. Но не в привычках Гаты было показывать свои обиды, поэтому она списывала Лидину бестактность на то, что сама откровенно не объясняла, сколь приелись все эти детскости в виде Татусь. Уж лучше так, чем вообще полным именем. Когда Лида в кажущуюся ей смешной шутку, нарочито занижала голос и басила нараспев «А-га-та, до-ро-га-я», Гата вообще вздрагивала. По ее воображению так могла именоваться только мертвая старуха.

Лида же после могильного голоса всегда заливисто смеялась, толкалась локтями и громко просила очередной помощи и чая. За эти контрасты Гата прощала ей многое.

— Это просто закон подлости какой-то! — тарахтела Лида, выкладывая из сумки на стол мелкую косметику, чтобы поправить макияж. — Прямо посередине дороги к метро у меня слетела набойка. И ни домой, ни вперед! Кое-как доковыляла, стараясь только на носочек. Мне нужна твоя помощь. Дай пару сотен наличкой. Сбегаю в обед на рынок, отдам сапожнику.