Анна метнула на него чудную синюю молнию своего взора, но, тем не менее, ответила сдержанно:

– Хорошо, вы будете решать, куда мне пойти, а я все же буду решать, что мне нужно.

И на лице ее промелькнуло какое-то неуловимо радостное изумление, которое тут же сменилось прохладной вежливостью.

Но как бы мимолетно ни было это выражение, Штольцев его заметил. Интересно, что это значило? Барышне нравится показывать свою независимость? Так никто ни на что не посягает…Хотя эта скользнувшая мимолетная искорка радости очень ей шла. У Глеба даже слегка потеплело на душе. А как же выглядит ее полноценная улыбка?

Непроизвольно всплыла цитата Ремарка: «Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее».

И тут же одернул себя, не хватало еще начать думать о том, что развеселило барыньку. И снова Штольцев, вопреки визгам здравого смысла, вернулся к персоне подопечной. Знакомы они от силы пару часов, а он уже размышляет о ней. Хотя в его функционал это явно не входит. Ее внутренний мир, барынька она или нет, чему улыбается и пр, точно не должны его волновать. Она как картина, просто охраняемый объект. Все.

Глеб выдохнул. Поскольку пассажиров он загрузил на заднее сидение, зрительный контакт приходилось поддерживать через зеркало.

– Итак, будьте любезны, введите меня, пожалуйста, в курс дела. От кого мы прячемся и какова степень опасности. Что вы, милейшая барышня, натворили? Искренне надеюсь, что мне придется не убийцу защищать! – опять в его речи засветились покровительственно-снисходительные нотки.

Штольцев бросил вопросительный взгляд на девушку. Та, видно устав таскать на носу ненужную конструкцию, водрузила очки на голову на манер обруча. И сейчас в ее глазах, не защищенных льдинками стекол, снова на долю секунды колыхнулась растерянность. Но, как и раньше, она мгновенно взяла себя в руки и, посмотрев на спутника, словно пытаясь найти у него поддержку, твердо сказала:

– Я не могу вам этого сказать.

Штольцев был не то что разгневан, скорее просто удивлен до крайности. Его идеально в плане логики функционирующий мозг не смог обработать информацию и буквально завис между принятием решения: 1) наорать, 2) высадить на ближайшей остановке, 3) поинтересоваться психическим здоровьем, 4) другое.

Подавив желание осуществить два первых пункта, он вынудил себя остановиться на симбиозе третьего и четвертого. И холодно, с изрядной долей сарказма он продолжил так странно начавшийся диалог:

– А позвольте поинтересоваться, вы отдаете себе отчет о нелепости своего заявления? Я отвечаю за вашу безопасность и должен знать, от чего и от кого я вас защищаю. И соответственно, должен выработать стратегию. Поэтому повторяю вопрос: от кого прячемся и по какой причине. Поверьте, ваш моральный облик меня не интересует. Я обещал выполнить работу и я это сделаю. Это не тот случай, когда во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

Видно было, что тон Глеба задел девушку, но она снова упрямо повторила:

– Я не могу ответить на этот вопрос, – и словно желая «отблагодарить» взаимностью на язвительность, добавила. – И неожиданно было услышать из уст полицейского цитату Соломона.

Штольцев вцепился в руль: пункты 1 и 2, словно подпрыгивая от нетерпения, просили их реализовать. И чтобы хоть в какой-то степени это сделать, он медленно съехал на обочину. Кипя от негодования, он все же смог предельно вежливо продолжить:

– Я задал элементарный вопрос, который предполагает такой же ответ. Может, я вас снова удивлю, но могу привести еще одну цитату. Если вам имя Остапа Бендера о чем-то говорит: «Командовать парадом буду я». Это я просто напоминаю о своем статусе.

Анна, по холодному бешенству, которое открыто читалось во взгляде Штольцева, в его медленной и нарочито негромкой речи, поняла, что глубоко оскорбила своего телохранителя. Поэтому ответила слегка дрогнувшим голосом:

– Я обещала об этом никому не говорить. И простите за Соломона.

От неожиданности Штольцев чуть не потерял дар речи:

– А вы что, из партизанского отряда? Кому вы обещали?

Анна замялась, словно испытывая некоторую неловкость.

– Кирилл велел соблюдать меры предосторожности и ничего не говорить, чтобы не было утечки информации.

– Это кто еще? – подозрительно спросил Глеб, всерьез задумавшись – а не тайные какие-нибудь иллюминаты, мать их, массоны подкинули сюда это чудо?

– Мой жених, – с едва уловимым напряжением в голосе подвела логическую черту странному разговору Анна.

От этих слов Штольцева едва не бросило в жар. Желваки заходили, лоб прочертила морщина, возвестившая о неожиданных неполадках нервной системы.

Он отвернулся, зачем-то полез в бардачок; попались на глаза сигареты, с которыми пути разошлись месяца как три уже. Но руки сами потянулись к ним, очевидно, соображая быстрее, чем голова. Таким образом, появилась оправданная пауза, во время которой можно было попытаться понять, что не так.

Не желая ронять свой статус хозяина положения, руководителя операции вопросом «А можно ли мне закурить?», он вышел из машины. Потому что ничье разрешение ему не нужно. Он усмехнулся: прямо как в рекламе: «А если сказал, к теще, значит, к теще!». Захотел покурить и выйти из машины – захотел и вышел. Он и только он принимает решения!

И какое же решение нужно принять сейчас? Первое – запретить себе проявлять эмоции в отношении этой барышни. Но для этого нужно разобраться – почему он так взбесился.

Первое, что лежало прямо на поверхности – это чудовищно нелогичное поведение. Обращаемся за помощью и отказываемся сотрудничать.

Второе, конечно, уязвленное самолюбие. Он привык, что его слово всегда имело статус вердикта, и никогда не было по-другому. А здесь обещание, данное какому-то Кириллу, оказывается сильнее здравого смысла, его авторитет как профессионала ставится под сомнение.

И третье, в чем Глеб не хотел себе признаться – это раздражение от самого факта наличия жениха. Он осознал, что почему-то ему было бы комфортней, если бы никакого Кирилла не наблюдалось на горизонте вообще. В жадности или в зависти он не мог себя уличить, поэтому на душе и стало так неуютно. Все непонятное напрягает. Еще пара глубоких затяжек и минута размышления выдали неприглядную правду.

В его подопечной, как безопасно он называл Анну, была какая-то тайна, загадка. Под маской светского вежливого безразличия он считывал прорывающиеся в ней на считанные секунды озорство, искренность. И ему просто хотелось защитить вот то, скрывающееся от всех, и, кажется, от нее самой, живое создание.

И тут же он вспомнил, что ее острый язычок заставил его изрядно позлиться, что если и есть в ней нуждающаяся в защите тонкая и нежная составляющая, то уж о ней позаботится ее жених.

И собравшись с мыслями, разложив по полочкам весь свой несанкционированный раздрай, он вернулся в машину.

– Я так понимаю, что вы, Анна Викторовна, привыкли выполнять обещания. Так пообещайте мне выполнять все мои указания. А если не хотите говорить, то я не буду настаивать. В конце концов, буду считать, что охраняю неодушевленный объект – например, картину. Так что вообще можете молчать. Теперь с вами, молодой человек, – обратился Штольцев к Антонио, – вы должны понять, что охрана таких …, – он помедлил, подбирая нейтрально-колкое слово – необычных арт-объектов не входит в мои планы.

Антонио, или Тоник, как называла его Анна, вспыхнул до корней волос.

– Глеб Платоныч! Зря вы так саркастически изволили выразиться. Я, между прочим, служу в полиции. И в охране не нуждаюсь.

– Замечательно, тогда подскажите, что вы намерены делать дальше?

– Антон должен меня сопровождать. Он специально отпуск взял, – Анна не удержалась от возмущенной реплики.

Глеб метнул на нее гневный взгляд, сосчитал до пяти, больше не хватило выдержки, и язвительно произнес:

– Кто-то, как мне помнится, не возражал против обета молчания!