– Ну, раз Охрименко знаешь, всё сладится.
Из ворот вышел немец с грузовика, сел в кабину, а следом за ним и её поручитель.
– Отойди метров на пятьдесят, не маячь перед немцами, – оглянулся по сторонам. – Хотя бы к той берёзе, и жди!
Она отошла к берёзе, вынула из вещмешка заранее припасённую белую наволочку, переложила в неё две грелки с самогоном, два куска сала и виток колбасы, пару килограммов антоновки, и стала ждать. Охрименко оказался кругломордым рыжим мужиком её возраста с просмолёнными от курева усами, белёсыми бровями и ресницами. Уже по первому вопросу поняла, что она у него не первая клиентка:
– Кого хочешь забрать?
– Лукаша Говорушку.
– Знаю, знаю камуниста твоего, упартый, жить хочет…
– Что ты, какой он коммунист?
– Не пужайся. Проговарился, что директором был в школе. А кто на такую должность беспартийного поставит? Всё привезла?
– Вот! – она подала ему наволочку. – Тут пять литров первача в грелках, сало. Колбаса, яблоки. Может, грошай дать?
– Да не про это я, – но клунок взял. – Паспорт, гражданская одежда? – она кивнула.
– Молодец, что санки прихватила – ещё плохо ходит. Гроши оставь себе, на дорогу.
Она поблагодарила и спросила, где ей дожидаться мужа.
– Ты вот что, переночуй у кого-нибудь в деревне, до станции уже не ходи – находилась уже. Завтра, как солнце поднимется, будь в том лесу, – он показал рукой туда, откуда она пришла. Я их завтра выведу вроде бы за дровами, человек тридцать. Он будет последним, отстанет у леса. Переодень – и на станцию… Если что – скажете, были, мол, в деревне на похоронах, сейчас к себе добираетесь. Сама-то откуда?
Она ещё удивилась, что он знает её придумку: «Не одна я такая умная».
– Из Рогачёвского района.
– А я – из Черниговщины. Помолитесь там за Опанаса Охрименко.
Как ни странно, ни тени сомнения не было в том, что полицай Охрименко сделает как сказал. Хотя, конечно, Ганна отругает за доверчивость: сало, мол, с самогоном получил и – ку-ку!
Смеркалось, когда постучалась в первую же хату на краю деревни. Её впустили, услышав женский голос. Хозяйка, старуха лет шестидесяти с бельмом на правом глазу, накрывая на стол, промолвила: не ты первая, не ты последняя, которая пришла здесь мужа искать. Как маме ни хотелось поделиться уговором с полицаем, но выдержала, сказав, что только завтра пойдёт к лагерю. У старухи тоже мужа и сына забрали на фронте, тоже, может быть, где-то рядом в лагере, а она ничего не знает. Прасимья, Прося – так звали хозяйку – поставила на стол горшок с отварной картошкой и миску с солёными огурцами, извинившись – ни кур, ни яиц в доме нет, всё германец очистил. Гостья вынула из сумки сало, порезала, пожарила в маленькой сковородке на плите, а потом выставила на стол ещё и бутылку самогонки.
– Самогон оставь, дорога дальняя, ещё пригодится! – но, оглядев бутылку, передумала. – Она у тебя полная, до горлышка, давай по полчарочки выпьем за то, чтобы и эту неметчину пережить!
Пожелав ей удачи в лагере, Прося предложила:
– Если повезёт тебе, приводи мужика сюда. Переоденешь в тепле, воды нагреем, помоешь.
До леса не дошла, добежала. Солнце только поднималось. Села за деревом на саночки и стала ждать. Несколько раз вставала, кружила вокруг сосны, чтобы не замёрзнуть. Не сводя глаз с дороги, развязала верёвку и взяла на плечи рюкзак… Аж в жар бросило, когда разглядела группу медленно бредущих к лесу со стороны лагеря людей. Уже потом разглядела: последний шёл медленно, тяжело хромая на правую ногу и оглядываясь по сторонам. Догадалась: он. Прислонился к первой же сосне, а потом сел, медленно сползая по стволу. Идущие впереди стали оглядываться:
– Быстрее, быстрее вперёд, пусть подыхает, если идти не может! – закричал Охрименко незлым охрипшим голосом, и военнопленные прибавили шагу.
Не могла дождаться, пока они скроются за поворотом, – задыхаясь, подбежала. Увидев жену, отец хотел встать, она ему помогла, усадила на санки. Потом призналась мне, что встретив такого в лесу, не узнала бы и испугалась: не лицо, а череп с остро торчащим носом, обтянутый жёлтой кожей, поросшей седыми патлами, свисающими и с висков, и с затылка. Только глаза в провалившихся глазницах были его, но их ещё надо было разглядеть. Ей показалось, что он и в самом деле похож на Якова, который в период обострения язвы превращался в скелет.
– Что, испугалась? – спросил он слабым голосом, почти шёпотом. – Не бойся, мясо на костях нарастёт…
– Нарастёт, куда денется. Давай садись на санки, отъедем в лес, переоденешься.
Им и в голову не пришло обняться, поцеловаться. Было ощущение, что всё впереди, вот только бы побыстрее отсюда удрать.
Когда муж с горем пополам, отказавшись от помощи, сел на санки, ей показалось, что рюкзак до расчёта с Охрименко было везти тяжелее, чем его. Наст был твёрдым как лёд, и они, быстро съехав с дороги, петляли по лесу, пока не нашли небольшую освещённую солнцем поляну.
– Давай, доставай одежду. Исподнее взяла? – она кивнула головой, а потом предложила:
– В деревне старуха, у которой я переночевала, звала к себе переодеться в тепле.
– Нет, никуда не пойдём. Ещё кто увидит, донесёт… Лучше сдохнуть, чем туда вернуться!
Он быстро разделся догола; она поразилась, как держалась душа в этом чёрном скелете. На пояснице – грязная повязка, резко контрастировавшая с белым исподним. В нерешительности остановился:
– Не могу одевать чистое на грязное тело.
– Давай, давай побыстрее, надо спешить на станцию…
Он вдруг натянул на босую ногу ботинок, разбил наст, набрал из-под него мягкого белого снега и стал умываться, бросив ей, как в бане:
– Потри спину! Смотри только, чтоб под повязку не натекло, рана ещё не зажила.
Снег быстро таял в её горячих руках, а зимнее солнышко вроде бы даже потеплело, обоих согрело и как бы развеселило. После этой зимней бани растёрла мужа ещё и самогонкой, а потом домотканым полотенцем, которое тоже предусмотрительно захватила с собой, помогла одеться:
– Поесть взяла?
– Только яблоки, – ответила она, утаив и сало, и колбасу, и буханку чёрного хлеба, испечённую перед дорогой. Знала, что такая еда для него сейчас опасна.
Судовольствием съев две больших антоновки, вызвался идти сам. Она обняла его, прижалась к груди:
– Нет уж, садись на санки!
– Тогда давай так: сначала ты меня везёшь, а потом я… пустые санки, – пошутил он.
– Договорились, – улыбнулась она. – Раз такой наст – пойдём напрямки, я знаю как.
Он и в самом деле несколько раз тянул пустые санки. На станции Дашковка она усадила его в пустом зале ожидания и тут с огорчением увидела, что за окошком с надписью «Касса» никого нет. Это означало, что поезда в ближайшие пять-шесть часов не предвидится. Сняв с головы платок и опрокинув на плечи тяжёлый ворох густых каштановых волос, пошла искать кабинет начальника вокзала. Должен же быть здесь хоть кто-нибудь?
Начальник оказался на месте – довольно грузный уже лысеющий мужчина, судя по всему, из белорусов. Найдя в себе силы на кокетливую улыбку, поздоровалась и тут же спросила:
– Не скучно здесь одному?
– А ты повеселить меня пришла или куды едешь?
– Куды еду, да, видно, загостюемся тут у вас – касса же закрыта.
Слова за слово, и она в конце концов доверилась ему и рассказала всё как есть: только что выручила мужа из лагеря военнопленных, и им надо скорее домой, в Рогачёвский район.
– Повезло тебе, красавица, на доброго человека, и твоему мужу, соответственно. Но больше про лагерь никому не рассказывай, – были, мол, в гостях, и всё. Думаешь, чего я тут сижу? Через час здесь остановится спецпоезд на Гомель – здесь отцепят две пустых теплушки. Я вас посажу в вагон с солдатами, так и быть. Идём, покажи мне его.
Взглянув на отца, начальник станции позвонил домой и велел своему двенадцатилетнему сыну принести ножницы, помазок и бритву. В кабинете она срезала тупыми ножницами бороду, остригла щёки, волосы на висках и затылке. Отец, взбив пену с кусочка мыла в пепельнице, побрился, а затем, под удивлённым взглядом начальника, привычными движениями побрил голову. Отчего она ещё больше стала напоминать череп.
