Через лес шли молча, прислушиваясь к каждому шороху. Топор Яков держал под мышкой.

За лесом распрощались:

– Гляди сама, – сказал Яков. Это означало и «счастливого пути» и «удачи» одновременно.

Она знала, что всё так или иначе сложится. И на станции в Рогачёве, и там, в лагере, поэтому не думала – как. Просто шла, и это было её делом в данный момент. А думала о Якове, о том, как повезло с мужем её средней сестре Ганне, женщине с тяжёлым, угрюмым характером, малоулыбчивой, словно постоянно ожидающей какой-нибудь пакости от жизни. Если и доброй, то доброту эту не разглядеть, не разгрести из-под слоя непонятно откуда накопившихся обид. А Яков – добрейший хлопец, готовый с каждым поделиться последней рубашкой, помочь в любую минуту. И доброта эта так и лезет из его серых глаз на бледном лице, на которые то и дело падает прядь рыжих волос. Вот только мучает бедного тяжелейшая язва желудка. Не от того ли, что все Ганнины придирки и злые, несправедливые упрёки переносит безропотно и молча?

Якова любили деревенские бабы. И ходили слухи, что одной-таки удалось его пригреть. Может, от этого и бесится Ганна?

У Заболотья начало виднеть. И тут она услышала скрип полозьев сзади и пофыркивание коня, и скоро с ней поравнялась его заиндевевшая морда. Сани обогнали, и она увидела спины двух мужчин в добротных кожухах. Один из них оглянулся и, видно, разглядел-таки молодые глаза, сверкнувшие из-под закрытого платком лба. «Тпру, тпру…» – прозвучало с саней, и поводья натянулись. Судя по сытым самодовольным рожам – полицаи.

– Откуда ты и далёка собралась, молодица?

– Ой, хлопчики, не спрашивайте. Из Острова и – далёка, до самого Могилёва.

– Пёхам до Магилёва нацелилась? Садись, да Забалотья довезём.

Она села в сани, а свои решила тянуть за верёвку. Один из полицаев слез и взгромоздил её поклажу: так, мол, надёжней.

– Так что ж ты згубила в Могилёве? – спросил потом, усаживаясь рядом.

Рассказывая свою легенду, она так вошла в роль, что всплакнула.

– Можа, и самагоначки вязёшь?

– Вязу, хлопчики, вязу, а як-жаж? И пахавать чалавека треба, и паминки справить по-людски!

– Считай, павезло тебе, маладица. Мы-то в Рогачёв едим, да дружок мой к зазнобе на часок в Заболотье решил заскочить. Отжалеешь поллитровку, подождёшь часок, довезём и на поезд в Рогачёве посадим. У меня там дядька на станции працуе…

Она соображала – довериться хлопцам или нет. Ясно одно: в Заболотье она ждать их не станет – начнут с мороза в хату зазывать, а там выпьют, и неизвестно, как обернётся. А вот поллитровку придётся дать.

– Поллитровку, хлопцы, я вам отжалею, куда от вас денешься, – сказала, развязывая мешок. – А ждать не буду, пойду потихоньку да Рогачёва. Обернётесь за час, не раздумаете памагти чалавеку в бяде, догоните. А не догоните, на станции вас подожду…

Они догнали её перед самым мостом через Друть. И тут ей повезло, не пришлось часовым рассказывать, куда идёт и зачем. Полицаи показали свои удостоверения, она своё, и они проехали. Повезло и на станции. Через час отправлялся поезд, к которому были прицеплены три порожних теплушки до Могилёва.

– Садись и спокойно едь. Выйдешь, когда вагоны начнут отцеплять. Из Могилёва они поедут в Германию с военнопленными, – сказал ей пожилой мужчина в форме железнодорожника, которому Фёдор – так звали одного из полицаев – объяснил, кто она, куда и зачем едет. Она расчувствовалась и хотела отдать ему вторую поллитровку, но тот отказался. Взял лишь несколько яблок…

В Могилёве, где с трудом удалось открыть дверь теплушки изнутри, она вышла через четыре часа. В зале ожидания жарко топилась печка и сидели несколько женщин, одетых по-деревенски, как и она сама. По разговору поняла – и они приехали искать мужей и родственников среди военнопленных, поверив слухам, будто немцы отпускают местных из лагерей, если за ними приедет кто-то из близких. Судя по всему, ничего у них не вышло. Отогревшись, пошла искать лагерь в сторону деревни, название которой напрочь забыла.

Я много времени посвятил тому, чтобы найти место в Могилёве, где располагался тот самый лагерь для военнопленных. К сожалению, мама не помнила название населённого пункта, хотя я, открыв подробную карту района, перечислил ей почти десяток. Не было точных ориентиров и в воспоминаниях отца: «лагерь для военнопленных в Могилёве» – и всё. А в этом городе и вокруг него, судя по материалам в интернете, был чуть ли не десяток лагерей – дулагов и шталагов (постоянных и пересыльных), откуда военнопленных отправляли в лагеря Польши, Германии и других завоёванных гитлеровцами стран. Известно, однако, что отец провёл в лагере почти три месяца, значит, скорее всего, это был шталаг, постоянный. Не знаю, был ли отец зарегистрирован в лагере: в зоне Могилёва, Бобруйска, Рогачёва, Жлобина и Гомеля немцы неожиданно для себя взяли большое количество пленных – около трёхсот тысяч, – и в первый год войны было не до регистрации. Но и в этом случае, судя по поисковым сайтам, просто невозможно найти соответствующий список, не зная точного номера лагеря и его расположения. В воспоминаниях отца упоминается станция Дашковка, с которой они доехали до Рогачёва. Никаких данных о том, что лагерь был в окрестностях этой станции нет. Может быть, они просто посчитали, что в маленькой Дашковке бывшему военнопленному безопаснее сесть на поезд, чем в кишащем немцами Могилёве. А 10-20 километров пешком для того времени – не расстояние…

Мама подошла к лагерю и увидела три ряда колючей проволоки, окружавшей огромную территорию, почти примыкавшую к Днепру. Через каждые 30–50 метров стояли будки с немецкими охранниками, вооружёнными «шмайссерами», по углам вышки с пулемётами.

За проволокой – может, двадцать, может, тридцать огромных дощатых бараков, но люди, как муравьи, почему-то копошились снаружи – сновали туда-сюда, потирая руки от холода и хлопая себя по бокам. Некоторые стояли в длинных очередях у котлов: как она поняла, было время обеда. Каждый получал свой черпак и скрывался в бараке. Она недоумевала: почему суп, или что они там ещё ели, надо было раздавать на морозе, а не в специальном столовом бараке? Отец ей позже объяснил, что немцы в первое время не знали, что делать с пленными, чем их кормить, как и где содержать, поэтому были заинтересованы в «естественной» смертности, вот и держали на холоде по три часа. Несмотря на мороз, от лагеря исходило тошнотворное зловоние, – отхожие места были практически открытыми. «Какая же вонь здесь стояла в августовскую жару», – подумала она. Долго ждала, пока из ворот лагеря, где ряды проволоки смыкались и были перекрыты шлагбаумом с немецкими охранниками, не выйдет русский полицай. Минут через двадцать к воротам подъехал грузовик, из которого первым делом выпрыгнули два молодых полицая с палками, а из кабины вышел немец с автоматом.

Шофёром был русский, из военнопленных. Полицаи стали по бокам и следили, как из грузовика один за другим выпрыгивали военнопленные. Все ещё в теле, некоторые выбриты, большинство в телогрейках и поддёвках, некоторые в сапогах, но большинство в солдатских ботинках с обмотками. Построились в два ряда и в сопровождении немца пошли к воротам. Полицаи закурили, было видно, что собираются за следующей партией. Она набралась смелости и обратилась к ним:

– Пане полицаи, хлопчики, – обратилась она к ним, – ти не можете вызвать пана Охрименко? У меня к нему дело, сами видите.

Полицаи понимающе переглянулись:

– Если хорошее дело, позову! – она молча переминалась с ноги на ногу. – Так хорошее?

– Хорошее, хорошее!

Один из полицаев направился к воротам, второй с интересом оглядел её, а потом участливо спросил:

– Что, мужик тут у нас?

Она молчала, не зная, может сказать ему или нет. Потом, осознав, что с ним лучше найти общий язык, решилась на полуправду:

– Нет, не муж, брат родной!

Полицай, почувствовал её колебания успокоил: