За окнами уже лежат плотные сумерки, однако это не мешает мне любоваться начавшейся зимой. Яркая Луна и желтый свет фонарей хорошо освещают ближнюю улицу и припорошенные снегом деревья. Сколько я уже не была на улице? Три, четыре года? Я когда-то очень сильно любила зиму. Сосульки, снежки, лепка снеговиков, Мейсили, раскрасневшаяся и запыхавшаяся с выбившимися из-под шапки волосами. Как же давно это было! Не одну сотню лет назад, в другой жизни…

– Как она? – тихий голос мужа заставляет меня встрепенуться.

– Уснула…

– Ненадолго, – он усаживается рядом со мной.

– Думаешь, это правда насчет Китнисс и этого парня?

– Не знаю, – Андерси пожимает плечами. – Тебе и самой хорошо известно, что никакой он ей не кузен. А ребенок… Кто может знать наверняка?

– Значит, огромная любовь сына Пекаря и дочки Элизабет – еще одна ложь Капитолия?

– Думаешь, Мадж сказала правду? – понуро говорит он, оставив меня без ответа. – У них точно ничего не было? Как бы нас не ждал какой-нибудь сюрприз – малыш, например.

– Нет, – качаю головой. – Наша дочь не станет врать.

– Она изменилась, – он замолкает, бросая на бледное лицо обеспокоенный взгляд, а затем резко вскакивает. – Это ты виновата! Ты и твои чертовы романы. Сколько раз говорил не читать их? Девочка создала себе прекрасного принца в сверкающих доспехах и надела эти доспехи на мальчишку из Шлака.

– Мы оба виноваты, – принуждаю его сесть обратно. – Я болела, ты работал. Нам было не до нее. У каждого свои проблемы. Книги заменили ей нас.

– Ты вырастила нашу дочь тепличным растением, хрупкой орхидей. Что теперь с ней будет?

– Хрупкую орхидею лишили солнечного света, вырвали из почвы и оторвали корни. Много таких растений выжило без посторонней помощи? – смотрю на мужа, пытаясь найти в его глазах поддержку. – Поговори с этим парнем. Припугни его, дай денег, но заставь его быть с ней – иначе она умрет.

– И что дальше? – он смотрит на меня так, словно впервые видит. – Насколько его хватит? А потом что будет? Хочешь, чтобы Мадж жила в вечной лжи?

– Ты, правда, не просил его бросить ее?

– Ты считаешь меня врагом собственного ребенка? Что тут просить? За километр было видно, что в этой паре любит только она.

– Мэри видела вас.

– Я предупреждал его не соваться в забастовку. Кажется, он послушался.

– Он просто был у Китнисс, – вздыхаю. – Что будет с семьями этих шахтеров?

– Я назначил им небольшое пособие. На несколько месяцев хватит.

– А потом? Старшие дочери пойдут на панель, либо все помрут с голода…

– Я просил их всех. Не заявил Треду и, чуть было, не подставил себя.

– Как Уилкинс?

– Плохо. После сорока ударов мало кто выживает.

– Элизабет и мои лекарства поставят его на ноги.

– Его сыну запретят сдавать экзамен.

– И все же это лучшая участь, чем дырка в голове. Сейчас граница между городом и Шлаком будет еще сильнее. Особенно, если Уилкинс выживет.

– Ума не приложу, зачем он поддержал их?

– Потому что так жить нельзя. Нельзя трястись только за свою шкуру.

– Его сын мог бы жить и работать в Капитолии.

– Нигде бы он не работал! – шиплю я. – После Китнисс и Пита Дистрикту-12 не дадут подняться, отделяя его жителей друг от друга все больше.

– Что ты от меня хочешь? Я связан по рукам и ногам! Если бы он на самом деле существовал, то давно бы откликнулся, видя наши беды.

– Ты не хочешь искать, – отворачиваюсь от него, муж проводит рукой по лицу, словно хочет закрыться от меня.

– Не говори ей. Не расстраивай еще больше.

– Не буду, иди. Я посижу с ней.

Остаюсь в ее комнате, проведя ночь в ее кровати. Утром дочка снова плачет, и плачу вместе с ней, не найдя сил придумать что-то лучшее. Больше я не сдерживаю ее слез, надеясь, что вместе с ними уйдет и вся боль, однако легче ей не становится. Через неделю от таких волнений у моего ребенка начинают выпадать волосы. Каштановые, переливающиеся на солнце золотом пряди скуднеют день ото дня. Доктор только разводит руками, а я боюсь, что болезнь, так долго терзающая меня, постигла и Мадж тоже. Андерси ругается в своем кабинете, Мэри поит нашу девочку травяными сборами Элизабет. Люди за окнами продолжают сплетничать. Почти два месяца мы живем в скорбном молчании, пережидая горечь разочарования, уныние и частые истерики. Я читаю Мадж «Тома Сойера», но на ее губах не проскальзывает даже малейшая тень улыбки. Зеленые глаза остаются печальными и равнодушными. Андерси запрещает произносить в доме имена Гейла и Китнисс.

Моя дочь становится все более молчаливой, еще сильнее замыкаясь в своем искусственно созданном мире. Больше ничего не вызывает в ней интереса, и даже новые книги, выписанные из Капитолия, неделями лежат нераспакованными на тумбочке в коридоре. Однажды обязательная передача прерывается сенсационной новостью:

– У Победителей Семьдесят четвертых Голодных Игр Китнисс и Пита Мелларков родилась дочь, – восторженно произносит прилизанный ведущий, одетый в пестрый костюм. Я с ужасом оглядываюсь на Мадж.

– Мне все равно, – она пожимает плечами. – Пусть Китнисс хоть слоненка родит, меня это не касается. Это ее жизнь.

Комментарий к Горькая правда

Вот я написала. Прошу прощение за задержку. Больше постараюсь не пропадать.

Вот такая глава, немного скомканная и с намеками. Понимаю, что такая Мадж многих расстроит и даже взбесит, но в горе я увидела ее такой.

========== В поисках правды ==========

Неделя летит за неделей. Я больше не ищу встреч с Гейлом и не навещаю Китнисс. Мне не хочется наряжаться. Иногда я с трудом заставляю себя умыться и расчесать тусклые редкие волосы. Мэри говорит, что не видела улыбки на моем лице уже целую сотню лет – я не поддаюсь на ее провокацию. Дня три назад папа притащил с улицы трехцветного котенка, который постоянно норовит уснуть в моей кровати; он забавно мурлыкает и морщит нос, когда я его глажу, но и его зеленые глазюки с хитринкой не могут вытащить меня из лап бесконечной тоски.

Недавно я обнаружила в нашем почтовом ящике приглашение на крестины дочки Китнисс. Кажется, ее зовут Рута, но до конца я в этом не уверена. В последнее время я вообще мало в чем уверена, за исключением разве только того факта, что в этой девочке течет кровь Гейла. Случайно пришедшая в минуту отчаяния и боли шальная мысль прочно закрепилась в моем сознании. А как же иначе? Какое объяснение может быть еще? Почему вдруг Гейл перестал видеться со мной, почти забыл о своей семье и даже наплевал на забастовки, все свое время посвящая сначала с беременной «кузине», а потом и ее ребенку. Порою я вспоминаю себя полуторагодовалой давности: та Мадж старательно цеплялась за крохотную соломинку, отчаянно искала хотя бы малейшую возможность сомнений, не верила, не хотела верить, строила воздушные замки…

Сегодняшняя я не хочет блуждать в потемках собственных иллюзий. Гейл любит Китнисс. Возможно, и она отвечает ему взаимностью. Она родила его ребенка. Вместе они обманывают Пита, поэтому я не пойду на крестины: боюсь разглядеть в детском личике черты Хоторна. Интересно, почему Китнисс так долго скрывала от него правду, или он сам посчитал сроки и припер ее к стенке? И еще один вопрос: догадывается ли о чем-то Мелларк или он пребывает в счастливом неведении? Может, после перебранок в медовый месяц он смирился, или Китнисс убедила его в ошибочности его подозрений. Наверное, я умру, так и не узнав ответа на этот вопрос, умру, так и не поняв, а они пусть живут, как хотят: времени жить на этом свете им и так осталось немного.