Институт Институт наш был красавец, был спортсмен, гуляка, бард. Жизнь студента, ты не вся ведь только лекции одни. Хитрый глаз Петра Фоменки, Юрки Визбора азарт. Трехминутные нетленки освещали наши дни. И не счесть живых прелестниц, улетевших навсегда по пролетам тайных лестниц, восходящих к потолку. А за ним – стекло и небо и холодная звезда, осуждающая немо неуклюжую строку. Что за тени, что за тайны – в застекленной вышине! Что за сны, чье продолженье утром встречу наяву! Ах, прибавочная стоимость, да до тебя ли мне в этом мире, где бесплатно все, что счастьем я зову. Пусть же нас простят доценты, пусть простят профессора, что ничтожные проценты к нам дошли из мудрых уст. Наша молодость – такая непутевая пора, что, инстинктам потакая, ты и весел, да не пуст. Что же любишь ты так сильно, враг сионских мудрецов, этот пухлый, этот синий, этот мертвый «Капитал»? Привыкаем понемногу понимать в конце концов, мы тебе ли, ты ли Богу – кто какой зачет не сдал. Волейбол «Ну-ка, солнце, – вопим, – ярче брызни…» Гордость курса, любимец двора! Главный козырь пустой нашей жизни – не кино, не театр – игра. Мне ли помнить про власть произвола в миг, когда среди солнечных тел я в божественный час волейбола вылетаю на низкий прострел. И отстань от меня, ради бога, дай воспеть ту секунду, когда ставишь мимо дырявого блока, как тогда говорили «кола». Помню скидку твою удалую. Как ревел ошарашенный зал… Эх, тебе бы да руку вторую, ту, что в брянском лесу потерял. «Да, молодость наша жила без патронов…» Да, молодость наша жила без патронов, без долгих окопных недель, в наивной романтике горных подъемов ища забубенный свой хмель. Нет ни очевидцев, ни их показаний, забыт пешеходный наш быт. Но вот обаянье иных наказаний мне память досель бередит. Там, если ты автор какой-нибудь лажи, снимают с тебя твой доспех – рюкзак двухпудовый – и тяжесть поклажи немедленно делят на всех. И дальше меж круч, и вершин, и оврагов идешь, проклиная бивак: четырнадцать вопросительных знаков, один восклицательный знак. Из уст твоих жалкий доносится лепет, когда получаешь свой пай. А он тебе попросту в горло не лезет. Есть совесть в тебе, шалопай. У разных команд кодекс неодинаков. Возможно. У нас было так… Четырнадцать вопросительных знаков. Один восклицательный знак. Демонстрация
Мы по красным числам приходили. Помнится, приветливый такой, он стоял на собственной могиле, нам маша здоровою рукой. Шли мы за колонною колонна, свой восторг не в силах превозмочь, каждый пятый или сын шпиона, или же вредителева дочь. Та зима была жестка, лохмата. Лед на спусках – ног не повреди. Пятое просроченное марта телепалось где-то впереди. Книжный шкаф Книжный шкаф, чужих раздумий замок, темный и загадочный, как амок, буковая books'овая стать. И пускай судьба меня, барана, хоть за то простит, что слишком рано научился буквы сочетать. Что попало, прыщ, хватал я с полок. Жаль, что избежал расправ и порок – мама у меня была не та. Вот ведь сказки братьев Гримм. Однако я тащил из шкафа труд Бальзака – «Куртизанок блеск и нищета». – Ты хоть знал, – закрыв все двери в замке, – кто такие эти куртизанки? – мама улыбалась вся в слезах. Мне пять лет! Я знал, конечно, это – те, что с вражьей силой беззаветно бьются и скрываются в лесах. Спутал с партизанками. Но честно – там не про войну. Неинтересно. Мы с Бальзаком мыслили не в такт… Помню, что в студенческие годы в поисках себя, в тисках свободы я свершил над шкафом адский акт. В нем была досель своя система. В ней порядок книг решали тема, время, класс писателя и пр. Но был год: все – ложь, все – фальшь, и значит, пусть заткнется Кант, пусть Гегель плачет: я им всем устрою дикий пир. Если нет в них правды ни на грошик, пусть хотя б палитра их обложек разукрасит комнату мою. Плавный переход от цвета к цвету должен увенчать реформу эту. Только – колер! А на смысл – плюю! Розовый Золя за белым Манном, синий Блок за голубым Кораном, алый Фет за рдяным Бомарше. Медленно от стенки и до стенки появлялись новые оттенки, к тьме стремясь на нижнем этаже… То, что, примирившись с этим адом, Маркс и Достоевский встали рядом – этот факт бесспорен, хоть уныл… Слава богу, дурь прошла внезапно. Книги возвратились вспять, назад. Но был такой период в жизни. Был. |
