Он рассказал мне, что его провозгласили императором, когда ему не было и года. Назначили ему регента Бирона, вместе с которым и правила Россией его мать. А когда ненавистного дворянам Бирона свергли, отправили малолетнего царя и его мать в Ригу.

Потом приказали отвезти их в Раненбург. Плохо знавший географию капитан-поручик, который их сопровождал, всё перепутал, и вместо Раненбурга, едва не завёз их всех в Оренбург. После хотели отвезти их семью в Соловецкий монастырь, но довезли до Холмогор, да так там и оставили на двенадцать лет. Там же семью разделили, а к нему теперь заходить мог только майор Миллер, единственный человек, которого Иоанн Антонович видел за все эти годы.

Потом отвезли его в Шлиссельбург. Он был необычайно худ, лицо заросло редкой бородой. Но прекрасно сознавал, кто он есть, и всё прекрасно помнил, хотя тюремщики в рапортах и выдавали его за сумасшедшего. Благодаря этим подлым доносам, им разрешили сажать Ивана Антоновича на цепь, если будет буйствовать, бить его палкой или плетью, что жестокосердные тюремщики частенько и делали, дурея от скуки, беспробудного пьянства и безделья.

Иван Антонович умел читать, кто-то тайно научил его грамоте, он не расставался с растрёпанной толстой Библией. Очень не любил, когда я называл его Иоанном Шестым. Он говорил, что по счёту царей он третий, а собственно царем никогда и не был, потому просил называть его просто Иоанном Антоновичем.

Нрава он был тихого, спокойного. Я сочувствовал ему. Солдаты, нёсшие караул внутри крепости, были заняты житейскими проблемами, и любопытства к узнику не испытывали.

Чего нельзя сказать об одном поручике.

Фамилия его была Мирович.

Был он беден, носил старый потёртый мундир грубого сукна, отчаянно завидовал гвардейским офицерам, служившим рядом, в Петербурге, который был виден из крепости как на ладони. Он говорил, что гвардейские офицеры в карты играют, большие деньги получают, танцуют да пьянствуют, а такие как он, служат.

Мировича не любили. Он был всегда раздражителен. Всегда на кого-то ворчал, вечно был чем-то обижен. К тому же сам по себе, по бедности и собственной лени, он был неопрятен и неухожен. Дружил он с младшим офицером, который вполне разделял его обиды на судьбу и зависть к гвардейским офицерам. Они часто сидели вдвоём в крепостном дворе, подолгу разговаривали. Сам Мирович несколько раз пытался говорить со мной, завести дружбу. Но поскольку слишком пристально интересовался Иоанном Антоновичем, постоянно и с настойчивой жадностью расспрашивал о нём, я уклонялся от таких разговоров, не вполне доверяя поручику, и не желая попадать в неприятности.

Однажды вечером приятель Мировича отправился на лодке в Петербург. Но поднялась сильная волна, лодка перевернулась. К вечеру сообщили, что нашли его тело, выловили на другом берегу. Мирович сильно взволновался, спрашивал, не нашли ли при его утонувшем приятеле писем, но в крепости никто ничего толком не знал.

Рано утром нас разбудил грохот барабана и мы вышли в крепостной двор. Там собралась немногочисленная караульная команда. Перед строем нервно прохаживался поручик Мирович, сутулясь и заложив руки за спину. Лицо у него было сильно помято, под глазами набухли мешки. Когда гарнизон построился, он повернулся к солдатам и заговорил:

- Солдаты! - он неожиданно взвизгнул и закашлялся, замахав руками, с потрёпанными обшлагами рукавов. - Солдаты! Я арестовал коменданта крепости...

По рядам прокатился удивлённый гул.

Мирович, постоянно срываясь на фальцет, повысил голос:

- Я арестовал коменданта крепости, потому что он изменник и предатель! Он содержит под стражей законного императора Иоанна Шестого! Мы должны пойти и освободить его! Потом свергнем узурпаторшу Екатерину и восстановим законную власть! А за это всем вам - многие будут свободы...

Он запутался в словах, махнул рукой и продолжил:

- У меня манифест...

Вытащил из-за обшлага измятый лист серой бумаги с неряшливой сургучной печатью, и стал зачитывать непонятный и путаный текст, в котором невнятно говорилось о каких-то свободах и ещё о чём-то, но о чём, так никто и не понял.

Закончив чтение, он приказал солдатам взять оружие и боеприпасы, чтобы идти освобождать законного императора. Когда он приступил с солдатами к воротцам, караул оттуда начал стрелять. По приказу Мировича солдаты гарнизона открыли ответный огонь. Из-за дверей стали кричать о том, что штурмом башню не взять, что есть приказ убить арестанта, если будут попытки его освободить.

Мирович приказал прикатить на стену орудие, что и было выполнено. Как только орудие установили напротив ворот, они распахнулись, караул поднял руки. Возле башенки стояли два пристава.

Их оттолкнули, и солдаты во главе с Мировичем побежали наверх.

Очень быстро они спустились обратно, неся на простой солдатской шинели безжизненное тело Ивана Антоновича. Редкая бородёнка его была высоко задрана кверху, голубые глаза широко распахнуты и наконец-то смотрели в небо не сквозь решётки.

Только вряд ли они что-то видели.

Иван Антонович был мёртв. На груди у него алело красное пятно. В вороте рубахи тускло блеснул простой медный крестик.

Мирович отбросил пистолет, вытащил, путаясь, из ножен шпагу, порезав себе при этом ладонь, попытался сломать шпагу об колено, не получилось, клинок гнулся, но ломаться не хотел.

При этом Мирович ещё раз порезался. Он не выдержал, и с бранью отбросил шпагу в сторону. Она ударилась о камни, и кончик клинка отломился сам собой.

Поручик закрыл лицо руками и заплакал.

- Арестуйте меня! - попросил он. - Простите меня, солдаты!

К нему подошли приставы, снизу на стену поднялся освобожденный кем-то комендант, подошёл на коротких ногах к поручику, посмотрел на него снизу вверх, отчего поручик съёжился и втянул голову в плечи. Комендант ударил его слева направо по щекам ладонью и процедил:

- Мало того, что в угоду своей дури арестанта погубил, себя самого на смерть обрёк, так ещё и солдатиков невинных под суд подвёл.

Мировича увели. Маленький караул разоружил крепостной гарнизон, который сам толком не понял, что же произошло. Большинство так и не сообразило, в чём же они участвовали.

Мне было жаль несчастного Ивана Антоновича, всю жизнь проведшего в тюрьме...

Как только гарнизон перевели в Петербург для разбирательства, нас с Медведем тут же забрали в Михайловский замок. Там мы встретились со своими друзьями. Иван и Буян оказались там же, а среди челяди мелькали Черномор и Яшка.

Как сказал Буян, скомороху и атаману досталась самая опасная служба. Смешить государей опаснее, чем воевать. По крайней мере порки и Черномор и скоморох получили достаточно.

Глава тридцать шестая

Проклятие Михайловского замка

Буян предупредил, чтобы мы ничему в замке не удивлялись.

Утром нас разбудила мерная дробь барабана. Мы вышли в коридор и застыли по стойке смирно. Вдоль коридора стояли, застыв, военные и штатские, которых было намного меньше.

По коридору стремительно двигалась группа людей, во главе шёл, нелепо выворачивая ноги, круглолицый мужчина в парике и высоких ботфортах. Он резко остановился напротив меня, уставился в лицо немигающим взглядом, у него были бесцветные, блёклые глаза и смешно вздёрнутый кверху нос, короткий и толстый, с широкими ноздрями.

Он посмотрел на меня, смешно надул щеки и вдруг спросил:

- Что должен верноподданный блюсти?

- Каждый гражданин должен любить и защищать Отечество, - отчеканил я, как мне казалось, само собой разумеющуюся истину.

- Дикарь! - заорал, брызгая слюной, и топая по паркету ботфортами, мужчина. - Я запретил эти слова "гражданин" и "отечество". Я запретил ввоз всех иностранных книг! Даже карты запретил ввозить! А эта иностранная революционная зараза так и вьётся вокруг! Слова! Все начинается со слов!

Он резко развернулся и пошёл обратно.

Кто-то из свиты обернулся и погрозил мне кулаком.