Здесь же… Здесь вымощенная круглыми булыжниками мостовая. На весь Париж таких от силы пять. Чьи-то руки в латных рукавицах впились так, что вот-вот лопнет кожа, и тащат её куда-то, и им всё равно, что она может подвернуть ступню, и тогда им придётся нести её на руках или волочить по земле. Так… Ещё одни ворота. Мощёный гладкой брусчаткой двор. Дверь, ведущая куда-то. Явно внутрь. Каменная винтовая лестница холодна, как зимний лёд. Но… мы не спускаемся в подземелье. Мы поднимаемся вверх. Откуда-то оттуда шум. Гам. Чад. Запах еды… Что-то знакомое… Неужели?! Да! Под ногами шелестит свежее душистое сено, толстым слоем покрывшее пол, и в то же мгновение мешок с головы сорван чьим-то движением, верёвки падают, и Аньесс не падает вместе с ними, потому что латные ладони продолжат стискивать её со всей силой.
— Цыганская девушка! — хорошо известный голос человека, которого она не видит глазами, ещё не успевшими привыкнуть к свету, пусть это всего лишь свет чадящих факелов, но прекрасно узнаёт его по произношению и интонации судейских крючкотворов из Шатле, — за тобой, что зовёт себя Эсмеральдой, много преступлений, дающих мне, Клоду Фролло, прево его величества короля Франции Карла, поручившего мне хранить его честь и достоинство в добром городе Париже, право и полномочия повесить тебя на Гревской площади или на холме Монфокон, предварительно подвергнув твоё тело испытанию на дыбе. Однако же, всемилостивый Господь наш второй год подряд готов дать тебе незаслуженный тобою шанс на спасение твоей жалкой и никчемной жизни…
— Опять Двор Чудес? — возможно, речь королевского чиновника продолжалась бы ещё бесконечно долго, если бы мнимая цыганка не прервала его вопросом, прозвучавшим как форменная наглость.
— О, да! Свойственная твоему проклятому Богом племени хитрость избавляет меня от печальной необходимости растолковывать тебе заново всё то, что тебе предстоит, — Фролло был истинным представителем своей корпорации — его нисколько не смутил словесный выпад Эсмеральды, и он продолжил следовать одному из главных заветов, усвоенных им на скамье юридического факультета Сорбонны — о самых простых вещах следует говорить максимально сложно и туманно. — Тебе должно быть ведомо только одно: Жаклин, что была доставлена из Ардеш, где её признали виновной в связях со зловредной сектой вальденсов, сегодня навеки отдала себя дьяволу, переев копчёной селёдки. Надеюсь, наш добрый Господь не помилует эту многогрешную душу, ибо мерзость деяний оной не может быть искуплена даже самыми страшными муками…
— Если Господь так же добр к людям, как вы, мессир прево, он поступит именно так, — она попыталась произнести эти слова нарочито почтительным голосом и, воспользовавшись тем, что, наконец, стражники отцепились от нее, позволив принять более свободную позу, даже слегка присела в подобии реверанса, смотрящемся особенно издевательски в сочетании с пёстрым и оборванным цыганским нарядом…
— Я вижу, ты готова к роли, — прево говорил бесстрастно, словно очередная дерзость его вовсе даже и не тронула.
— К роли? — её удивление было вполне неподдельным, несмотря на всю ненависть к Фролло, закипавшую подобно смоле в том адском котле, который судья ей был бы счастлив приготовить.
— К роли, цыганка, к роли… Завтра у тебя не выйдет смущать почтенных буржуа дырявой юбкой и непристойными плясками, — в этот момент девушка вскинула над головой руки и сделала движение, с которого обычно начинала свой танец, что никак не остановило Фролло, — ты будешь сказочной принцессой, как распорядился наш хитроумный Гренгуар. В шляпке с рожками, длинной бархатной упелянде и мягких сапожках с острыми загнутыми вверх носами. И доброму парижскому люду будет весьма занятно увидеть, как ты запутаешься в волочащемся по земле шлейфе и подставишь свою не в меру гордую шею под меч ряженого в прекрасного принца контрабандиста. Носить одежду благородной дамы — целое искусство, которое тебе не дано. Разве что твоя сатанинская хитрость и колдовство вновь помогут тебе… — Клод посмотрел на неё холодным оценивающим рыбьим взглядом, — ведите наверх! — бросил он двум стражникам Шатле, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать затянувшийся монолог.
Наверху, откуда, собственно, и доносились звуки сдобряемого вином застолья, всё было также, как год назад. Широкий стол, заваленный тарелками с мясом, варёной капустой и зеленью, куски сыра и хлеба, кувшины с напитками и водой. Разношёрстная компания оборванцев обоего пола. Несколько девчонок и пара парней жались по стенкам — в страхе перед неизбежностью они были в каком-то оцепенении, возможно, молились. Остальные десятка полтора напоследок пировали, набивая животы яствами и запивая хмельным, сидя в обнимку друг с другом, и что-то горланили нестройным хором. Казалось, дела до «новенькой» здесь никому не было, что более чем устраивало дамуазель де Бурлемон. Присмотреться к соперникам, увидеть, кто чего стоит, понять их слабые места и решить, как она их прикончит завтра, чтобы вновь вырваться живой со Двора Чудес — всё это надо было делать сейчас. И если Кабош не будет рохлей, а капитан Феб — дураком, понадеявшимся только на неё одну, то её месть всё равно свершится, а эти двадцать три — что ж, им так и так предстояло погибнуть, пусть и от чьей-то другой руки. Дураком оказался прево — ненависть к Эсмеральде настолько поглотила его, что он упустил возможность отдать ее палачу прямо сейчас и выяснить, чего забыла она на ночь глядя за воротами Парижа. И уже не отдаст — зрителям будет неприятно увидеть ее обезображенной огнем и плетью до начала представления… Вот и повод для маленькой радости, примиривший мнимую цыганку с положением, в котором она оказалась. Посмотрим же вокруг… Те, что отъедаются, неопасны. Завтра они будут волочить ноги, как сонные мухи, а если им особенно повезёт, то их вдобавок скрутит дизентерия. Разве что вот тот — посмотрела она на выделявшегося фигурой парня (это был Жан из Нормандии) — наверняка, солдат, попавший сюда за дезертирство, может представлять настоящую угрозу. Его не выбьет из колеи вечерняя попойка накануне битвы. И место союзницы занято. На коленях у дезертира сидела, закинув кажущиеся огромными босые ноги в стоящее на столе блюдо с вареной капустой, растрепанная и развязная девица, нисколько не постеснявшаяся остаться в одной камизе, обильно уделанной пятнами вина, свиного жира и соусов. Был ли смысл ей, просидевшей месяц нагишом в нантской тюрьме в ожидании приговора, чиниться перед теми, кто завтра, как она, умрет? А рубашка? Так на следующий день ей было обещано платье красавицы Белль… Тифэн из бретонского Тиффожа, осужденная на костер за изготовление приворотных зелий, чародейство и разврат, то и дело над чем-то смеялась, стучала пятками о столешницу и целовалась со своим солдатом.
— Эй, ты, египетское отродье! — именно она первая обратила внимание на Эсмеральду, — посмотри на меня, я уже три месяца, понимаешь, три месяца должна быть ведром с обугленными костями, — язык ее заплетался от обилия выпитого вина, которое она хлебала большими глотками из глиняной кружки, одновременно поливая им то себя, то кого-то из сидящих рядом, — но я — еще жива. Выпей, цыганка, за мое здоровье! Посмотри! Посмотри мне на руку! Я ведь не умру завтра!
Тифэн протягивала к ней кружку одной рукой и открытую ладонь другой, чтобы та прочитала линию жизни.
— И мне, и мне! — раздался нестройный хор, в котором послышался даже голос благочестивой Катрин, бегинки из Валансьена, до того смиренно стоявшей на коленях в углу пиршественной залы в своей длинной котте из грубой некрашенной мешковины. Видимо показная бедность и нарочитая набожность и стоили ей обвинения в ереси, как и многим её духовным сёстрам. Катрин не участвовала в общем возлиянии, полностью посвятив себя молитве, но зыбкая надежда узнать хоть что-то хорошее о своём незавидном будущем захватила и её.
Для того, чтобы справиться с замешательством дамуазель Аньесс потребовалось несколько мгновений. А потом с её языка упали слова, словно пришедшие откуда-то со стороны, прорвавшиеся сквозь нёбо против её воли, и заставили умолкнуть всех, кто был собран в парижском Шатле накануне бойни:
