Я узнал тех двоих, что склонились над мужчиной, что замер перед ними на коленях. С трудом, но я узнал в нем Оманика, короля Иранга. А те двое мне тоже знакомы, до боли.

— Господствуем, ибо позволено, — донеся до меня обрывок фразы сказанной одним из них.

Росчерк меча и голова бывшего владетеля разбрызгивая веер крови покатилась по мостовой.

С меня хватит. С теми, кто бессмысленно убивает, не ведут осмысленных споров. У меня целый список того, что такое боль, а эти двое мне крупно задолжали.

Но я не ринулся в бой сломя голову. Эти ублюдки могут быть врагами, но это не значит, что я их презираю. Презрение к врагу обесчеловечивает того, позволяет приписать ему худшие черты: глупость, трусость, озверение. Из-за презрения мы легче становимся жестокими, чтобы убедиться: враг отвечает тем же, чем утверждает нас в вере, что мы не ошиблись. А потому мы презираем его еще сильнее… В конце этой дороги две ошалевшие от ненависти твари пытаются вцепиться друг другу в глотки.

Хотя кого я обманываю? Твари они и есть и я в чем-то тварь. А раз так, то пришло то время, когда стоит вцепиться друг другу в глотку и рвать на части.

Под кожей Хамео, прячась в тени домов, перебегая от одного разрушенного строения к другому, в сгущающихся сумерках, я успел подкрасться к этим выкидышам бездны незаметно.

И с ходу ударил одного мечом под лопатку, словно пойманную в сеть акулу гарпуном. Кровь толчками брызнула ртом и вперемешку с осколками кости оросила лицо второго. Пинком сбросил тело с меча и круговым взмахов снес ему голову.

Второй бросился на меня, вероятно полагая, что ему удастся избежать удара меча. Клинки схлестнулись. Хитрым финтом он выбил мой меч, но мне было все равно. Ярость и праведный гнев захлестнули меня. Я схватился с ним в рукопашную, перекинувшись в ргула. Он был жилистый, не сказать костлявый, и он вонял мертвечиной. Я перекинул его на спину. Чтоб прыжком втоптать в пыль, но он откатился в сторону, в попытке что-то сколдовать.

Ну уж нет, падаль. Удар ногой дробит ему челюсть, сквозь разорванную щеку виднеются уцелевшие зубы. Когтями, шипами и клыками я рвал его, в этот миг отбросив человеческую натуру. Мне было наплевать, что я с ним сделаю, лишь бы ему было больно. Он отвечал мне тем же. Я протащил его лицо по булыжнику, я протолкнул большой палец ему под глаз и вырвал его, он вонзил зубы мне в запястье и попробовал расцарапать мне щеку. Но его ногти и зубы крошились об мою базальтовую шкуру. И когда наконец он прекратил сопротивляться, я взмыл вверх и сбросил тело вниз, на камни.

Наша смерть отражает нашу жизнь. Собаке — собачья смерть. А эта парочка инквизиторов, что глумилась надо мной в начале пути, сдирая кожу, ничего другого не заслуживала.

А потом я отрубил им головы. С этими тварями лучше поступать именно так, чтоб упокоить навеки. Или сжигать, но с этим дольше возиться, да и запах въедается в одежду. Потом не выветрится.

Грудь моя тяжело вздымалась, по лицу тек пот вперемежку с кровью и грязью. Я утерся грязным рукавом от рубахи, пошарил в карманах у короля и у этих двоих и разочаровано выдохнул. Пусто. Что же все-таки тут происходит? Почему кстати в битве участвовали только люди и химеры, где другие расы? Пришла запоздалая мысль.

Тут меня скрутила дикая судорога, диск, что висел на груди раскалился, грозясь прожечь меня насквозь. Затем столь же внезапно боль отпустила, но словно чужая воля перехватила контроль над телом. Словно кто-то большой и сильный попробовал примерить меня словно одежду. Но сила была доброй и … родной? Да именно родная, будто любящая мать, пришла взглянуть на своего расшалившегося ребенка.

Я перестал бороться, поддался интуиции и из меня полилась Песня. Я не сумел разобрать ни единого слова. Но выпевал со знанием дела и с глубоким чувством. Постепенно до меня дошло: песня была сложена на языке столь древнем, что на нем вообще больше никто не разговаривал. Я не слышал его ни на материке, ни здесь. Нам не преподавали его в эхизтари.

Пришло понимание. Это старинное, ныне забытое, наше ргульское наречие, то что подарила нам Матушка Твердь — Алинэр. Праматерь. Что ж. Общий неплохо подходил для общения по каждодневным делам. Но когда пришла пора вспомнить и спеть о чем-то почти не выразимом словами и не предназначенном для понимания чужаков, из глубин поднялась память родного языка.

Действительно ли через меня пела богиня или это было помутнение изношенного и уставшего разума, я не знаю. Закончив петь, я чувствовал себя опустошенным.

Обыскал близлежащие дома, отыскал припасы в дорогу, флягу, которую тут же наполнил холодной водой из найденного чистого колодца и пустился в путь. Тренировки и странствия выработали у меня инстинкт мусорщика: каждая найденная вещь может пригодиться. Поэтому мне нелегко пришлось расставаться с любой найденной вещью. Но тем не менее я пересилил себя.

Сунулся во дворец, в поисках поживы и ценных бумаг, но было пусто. Ничего. Значит эти двое лишь завершали чистку и устраивали казнь короля. Был еще кто-то. Тот, кто накинул купол на весь город, чтоб в армии не узнали, что происходит в столице и не повернули назад. Тот, кто вывез все мало-мальски ценное и полезное. Хорошо бы его найти и потолковать по душам!

Я слегка прикрыл глаза и попытался думать так, как меня учил мастер Альбигоди. «Что ты знаешь? — спросил бы он меня, — и что ты подозреваешь?» Да ничего. Пустота. Слишком мало данных и зацепок. Вместо злобы ощущал лишь, что что-то в жизни недоделано. И хотелось подобрать все тянущиеся куда-то концы.

Как разрозненные нити сошлись в такой кошмар? Если выясню все это, то пойму чем все это обернётся.

Обязательно выясню. Лично. Не люблю оставлять дела другому. Незаконченные дела всегда найдут способ ткнуть тебя ножом в спину, так говаривал мой первый командир, добивая врагов на поле битвы.

Чтож я не выполнил приказ, но думаю, то что здесь произошло, заслуживает того, чтобы об этом узнали лидеры эхизтари. Да и армия как таковая исчезла. Остров будет лакомым и простым в покорении кусочком для магов материка. Если они смогут договориться промеж собой.

Постепенно я дошел до ручья и немного попил, чтоб не тратить воду во фляге. Потом пошел дальше. Лес становился гуще, и луна по большей части скрывалась за деревьями, обрамляющими дорогу. Я не повернул назад. Я шел вперед, пока мой путь не влился в прибрежную дорогу, как ручей, впадающий в реку. Я пошел по ней и расширившаяся дорога в лунном свете сверкала серебром.

Нальхи верят что Кова помнит все и поклоняются ей как божеству, хоть и долны поклонятся Владычице Вод — Аюмиле.

Почему я не перекинулся и не полетел? Не знаю. Возможно после произошедшего, я хотел почувствовать себя человеком. Ощутить мир вокруг меня. Джеф в свое время напутствовал меня, не слишком спешить в своих странствиях. Он говорил: «остановись, оглядись по сторонам, наберись опыта. Дорога для того и дана чтобы познать себя и мир вокруг себя». Как он там? Где он?

В небе увидел стервятников, исполнявших танец благодарности судьбе. Восемь конских трупов лежало на земле, некоторые опухшие, а птицы выстраивались в очередь на пир. Сперва — пожиратели глаз, мяса и внутренностей, потом поедатели шкуры и жил, в самом конце — любители костей. Здесь время чьей-то смерти можно вычислить чуть ли не до часа — просто наблюдая, кого сейчас кормит тело.

Впереди виднелось селение, не какая-нибудь крепость со стеной и воротами, а разросшееся поселение. Ни тебе ворот, ни стражи при них, останавливать некому.

Ночью, которую я провел соорудив себе что-то вроде гамака в ветвях дуба, выпала сильная роса. От безымянной деревни поднимался запах мокрых сожженных домов, некоторые все еще тлели. Повсюду разбросаны скудные пожитки, но я не знал, обитатели ли домов пытались спасти часть своего добра, или кто-то начал выносить вещи, а потом передумал. Ящик для соли без крышки, несколько метров неокрашенной шерстяной ткани, сломанное кресло, — безмолвные свидетели того, что когда-то было безопасным и надежным, а теперь было разрушено и втоптано в грязь. Кое-где виднелись черные, в утреннем свете подтеки спекшийся крови.