– А чем она плоха? – возразила Наоми. – Знает корабли типа «Роси» как никто из нас. Ладит с командой.

Что ты имеешь против Бобби на борту?

В коридорах на глубине было сыро и тесно. Системы жизнеобеспечения работали на полную мощность и даже сверх того. Люди шаркающей походкой сторонились с дороги карта, кое-кто провожал его взглядом, но многие смотрели как на пустое место.

Территория беженцев пахла потерями и ожиданием. Чуть ли не каждый из мелькнувших вдоль дороги людей лишился корней. Холден с Наоми относились к счастливчикам. У них остался дом, хоть и изменившийся немножко.

– Дело не в Бобби, – ответил Холден. – Бобби я рад. Но вот условия… Мы что, будем ей платить? Или перераспределим права на «Роси», приняв и ее в долю? Не уверен, что это хорошая мысль.

– Почему? – подняла бровь Наоми.

– Потому, что это станет прецедентом, который может относиться к любому принятому в команду.

– Ты о Клариссе.

– Я не хочу давать Клариссе Мао долю в «Роси», – сказал Холден. – Просто я… Она здесь – ладно, пусть будет так. Я и сейчас не в восторге, но ладно, переживу. А Бобби я бы хотел принять в команду на полных правах, но просто… не могу согласиться, чтобы Кларисса когда-нибудь назвала мой корабль своим домом. Одно дело – взять ее на борт, а другое – делать вид, что она как Бобби.

И ты. И я.

– Нет ей прощения? – то ли поддразнивая, то ли всерьез спросила Наоми.

– Прощения – сколько угодно. Горы прощения. Но и границы тоже.

Карт вильнул влево и затормозил. Скрип колес затих. Отец Антон ждал в дверях, улыбнулся и кивнул, когда они выбрались из тележки и прыгуче зашаркали к нему. Квартира родителям Холдена досталась лучше многих. Маленькая, тесная, зато отдельная. Матерям и отцам не пришлось делить ее с посторонними. В воздухе витал запах фирменного желтого карри мамы Тамары. Отец Том и отец Цезарь стояли в дверях одной из спален, обнимая друг друга за талии. Отец Димитрий облокотился на валик старого дивана, а из кухни показались матери Элиза и Тамара. Отец Джозеф и мать Софи сидели на пуфиках, разложив между собой магнитный шахматный столик с разбежавшимися в ходе игры фигурами. Все улыбались, как и он, и никто не улыбался искренне.

Опять прощаться. Когда Холден уходил в обреченный рейс военного флота, тоже случилась такая минута. Может, он вернется через несколько недель. А может, никогда. Может, они останутся на Луне или переберутся на Лагранж-4. Или будет иначе. Может, лишившись фермы, десятилетиями удерживавшей семью вместе, они разведутся. Океан грусти вдруг накрыл Холдена, и очень трудно было это скрыть. Уберечь родителей от своего отчаяния. Как они оберегали его.

Они обнимались – по одному, потом все вместе. Мать Элиза взяла Наоми за руку, попросила заботиться об их мальчике. Наоми торжественно пообещала сделать все, что в ее силах. Холден радовался, что Наоми участвует в этой, может быть, последней встрече, – пока прощаться не подошел отец Цезарь.

– Ты молодец, мальчик. Мы все тобой гордимся.

– Спасибо, – сказал Холден.

– Ты задашь жару этим сраным головастикам, да?

Наоми за левым плечом Цезаря застыла. Ее улыбка, до сих пор теплая, мягкая, веселая, стала вежливой. Холдена словно пнули в живот. А Цезарь даже не догадывался, что сказал грубость. Холден не знал, что делать. Просить отца, чтобы извинился, или не портить последней минуты. Наоми, заговорив с матерью Тамарой, теребила себя за волосы. Занавешивала ими глаза. Дерьмо…

– Знаешь, – начал Холден, – это…

– Так он и сделает, – перебила Наоми. – Положитесь на него.

Она встретила его взгляд, ее глаза были темными и жесткими. В них ярче неоновой вывески светилось: «Не усугубляй». Холден усмехнулся, обнял напоследок отца Цезаря и стал отступать к двери, к карту, к «Росинанту». Все восемь родителей столпились в дверях, провожая. Он чувствовал их взгляды, даже когда карт, свернув за угол, покатил к докам. Наоми молчала. Холден вздохнул.

– Ладно, – сказал он. – Теперь понимаю, почему ты не хотела… Я должен извиниться…

– Нет, – сказала Наоми. – Давай не будем.

– По-моему, я должен перед тобой извиниться.

Она повернулась так, чтобы смотреть ему в лицо.

– Извиниться должен бы твой отец. Один из твоих отцов. Но я его от этого избавлю.

– Хорошо, – сказал Холден. Карт вильнул вправо. С дороги шарахнулся мужчина с густой бородой. – Я собирался за тебя вступиться.

– Знаю.

– Просто… надо было.

– Знаю. И тогда я стала бы причиной всеобщей неловкости, и все бы сбились с ног, заверяя меня, как они уважают астеров и вовсе не имели в виду меня. А ты их сын, и они тебя любят. И друг друга любят. Поэтому, кто бы что ни говорил, виноватой вышла бы я.

– Да, – признал Холден. – Но тогда мне не было бы так стыдно. А сейчас стыдно.

– Это твой крест, милый, – устало бросила Наоми.

Команду Фреда Джонсона они застали на загрузке в шлюз последних припасов. Новые заплаты на боку «Роси» бросались в глаза. Карт, высадив их, скрипя и рокоча укатил прочь. Холден замешкался, разглядывая корабль. На сердце у него было смутно.

– Ну? – спросила Наоми.

– Ничего, – ответил он. И добавил, помолчав: – Было время, когда все казалось мне простым. Или хоть кое-что.

– Он не меня имел в виду. Правда, не меня. Потому что я для него человек, а головастики, астеры… они не люди. У меня на «Пелле» были друзья. Настоящие друзья. Люди, с которыми я выросла. Люди, за которых я тревожилась. Люди, которых я любила. С ними то же самое. Они убивали не людей, они убивали землян. Марсиан. Пыльников. Приземков.

– Приземков?

– Угу.

– Этого я еще не слышал.

Наоми взяла его за руки, прижалась всем телом, пристроила подбородок ему на макушку.

– Это считается грубым словом.

Холден прислонился к ней, насколько позволяла слабая сила тяжести. Ощутил тепло ее тела. Как поднимается и опускается грудь при дыхании.

– Мы не люди, – сказал он. – Мы – истории, которые люди рассказывают о нас друг другу. Астеры – фанатикитеррористы. Земляне – ленивые обжоры. Марсиане – шестеренки в механизме.

– Мужчины – воители, – дополнила Наоми и продолжила пустым голосом: – Женщины – кормилицы, они ласковые и сидят дома с детками. Так всегда было. Мы имели дело не с людьми, а с нашим о них представлением.

– И смотри, до чего это нас довело, – сказал Холден.

Больше всего он удивлялся тому, как мало переменили перемены. По крайней мере, в начале. Подбирая хвосты после реконструкции, влившись в набегающую волну научных проектов, Пракс иногда неделями не смотрел новостей. Если в огромной сфере человечества происходило что-то интересное, узнавал об этом из разговоров. Услышав, что правление станции объявило нейтралитет, счел, что это относится к секвестированию и обмену газа. И не знал о войне, пока Карвонидес ему не рассказала.

Ганимеду и так было слишком хорошо известно, каково быть полем боя. Слишком свежей была в коллективной памяти катастрофа, слишком саднили едва затянувшиеся раны. Еще оставались нераскопанными залитые льдом коридоры – следы вспышки насилия, случившейся перед открытием врат-колец, до открытия тринадцати сотен миров. Повторения никто не хотел. И потому Ганимед заявил, что ему все равно, кто стоит у руля, лишь бы им не мешали заниматься исследованиями, лечить людей в своих больницах и жить своей жизнью. Огромное «Мы заняты, разбирайтесь сами!», обращенное ко всей вселенной.

А потом… ничего не было. Никто их не захватывал, никто им не угрожал. Никто не забрасывал их ядерными снарядами, а если и забрасывал, снаряды не долетели и не попали даже в сводки новостей. Поскольку Ганимед сам обеспечивал себя продовольствием, голода не предвиделось. Пракс немного беспокоился за финансирование работ, но когда впервые поднял этот вопрос, от него отмахнулись, а больше он и не пытался. Они держались за свое. Не поднимали головы, занимались, чем всегда занимались, и надеялись, что никто не обратит на них внимания.