— Но… подожди… Люциус. Они же… Ты уверен, что они смогут узнать? Откуда? Мы же никому не расскажем! И вот увидишь: все будет хорошо. Я обещаю тебе… все будет в порядке. Никто не узнает! — последнее она уже отчаянно выкрикнула, успокаивая не только его, а больше саму себя. И пытаясь заглушить этим страшный животный ужас, медленно, но верно переполнявший душу.

— Ты же знаешь: министерство контролирует незаконное применение магии. А уж меня и мою палочку они контролируют однозначно, — голос Люциуса прозвучал совершенно спокойно, даже как ни в чем не бывало.

Не в силах бороться с затопившей паникой и ощущая внутри какую-то страшную и необъяснимую боль, Гермиона не выдержала и зарыдала.

— Нет! Это же была самооборона… На самом деле! Это же можно доказать. Он напал на нас, бросился на тебя с ножом. Наши жизни были в опасности! Какой суд посмеет упрекнуть тебя в этом?

— Пойми, Круциатус я использовал уже позже. И не потому, что нашим жизням угрожала опасность, а потому, что этот урод взбесил меня своими словами, касающимися тебя. Я не должен был применять Непростительное. Не имел права. Ты же сама понимаешь это, — Люциус протянул руку и погладил ее по волосам, по-прежнему оставаясь удивительно спокойным. — В любом случае, даже самооборона не может служить оправданием для использования Круцио на магле. У нас, волшебников, всегда есть альтернатива для этих простецов. На это мне обязательно укажут. И будут правы.

От ощущения неудержимого отчаяния Гермиона окончательно потеряла над собой контроль и заплакала еще сильнее:

— Зачем? Почему тогда ты это сделал? — она, конечно же, не обвиняла его, лишь хотела понять. Хотела услышать, как сам он объяснит то, что произошло.

Малфой долго молчал, по-прежнему уставившись в звездное небо, но потом наконец ответил:

— Потому что я — тот, кто я есть…

Она взглянула на него.

— Нет! Это не так… Просто ситуация сложилась таким образом, что ты проявил именно эти черты своего характера. Тем более что тот мерзавец специально спровоцировал тебя. И любой нормальный человек сможет это понять. Любой! И они тоже должны понять, почему ты так поступил. У членов Визенгамота тоже есть любимые, есть дочери и жены!

— Да, но согласись, на самом деле это было не обязательно. И оказалось ярким проявлением того, что жестокий и злобный Пожиратель смерти все еще жив во мне, Гермиона. Я никогда не смогу избавиться от него полностью. Никогда. Да ты и сама видела это. Я же заметил, как ты смотрела на меня тогда, — Люциус снова потянулся и мягко погладил ее по щеке и волосам.

— Конечно, видела! И гордилась тобой. Восхищалась. Потому что люблю тебя таким, какой ты есть. И принимаю таким, какой ты есть! — заплакав еще сильнее, чем раньше, она снова опустилась на землю и уткнулась лицом ему в плечо.

Люциус приподнял ее голову ладонью, и во взгляде его светилась в этот момент откровенная нежность.

— Спасибо… — он отер пальцем очередную слезу, что катилась по щеке Гермионы, и коснулся губ поцелуем. Глубоким. Искренним. А потом, когда отстранился, крепко прижал ее к себе и произнес так просто, но и так многозначительно для них обоих: — Давай уже направимся, наконец, домой…

Сердце Гермионы отчего-то снова замерло. И это «отчего-то» было очень похоже на счастье, пусть и совсем неуместное в этот момент.

Малфой же снова достал свою палочку и аппарировал их обоих в поместье. Домой.

========== Глава 32. Агония ==========

Очутившись в холле мэнора, они сразу же поднялись в спальню и начали раздеваться. Ни один из них не произнес ни слова. Да и не нужны им были сейчас никакие слова. Сняв с себя одежду, Гермиона глянула на Люциуса, и сердце болезненно кольнуло: его лицо стало сейчас не просто напряженным, оно казалось окаменевшим. Страх, отчаяние и боль сквозили в каждой черточке. В каждой морщинке, вдруг резко проявившихся у глаз и вокруг крепко сжатых губ. Тяжело и рвано дыша, Малфой бросил свою палочку на низенький столик, за которым они обычно ужинали, и Гермиона, машинально взяв ее в руки, принялась бездумно рассматривать.

«Как обидно, что эта маленькая хрупкая вещица может стать для нас источником таких огромных проблем! Неужели нельзя ничего сделать?»

Безмолвная агония Люциуса была невыносима, и Гермионе отчаянно хотелось помочь ему, утешить, разделить то бремя, что нежданно-негаданно опустилось на его плечи. Опустилось тогда, когда они меньше всего опасались каких-то неприятностей. И она не знала, что сделать и что сказать ему в утешение. Они с Люциусом никогда не говорили о его пребывании в Азкабане. Он не заговаривал, а она не спрашивала. Потому что понимала, что обсуждение некоторых тем может быть не только болезненным, но даже унизительным.

Продолжая молчать, они улеглись в постель и без слов обнялись, крепко прижимаясь друг к другу. Спустя какое-то время Люциус, повернувшись на другой бок, чуть отодвинулся, и она, думая, что ему хочется побыть одному, решила тоже отодвинуться. Но лишь только Гермиона отстранилась, с губ Малфоя слетел глубокий болезненный стон, и она тут же вернулась на место, крепко прижимаясь к его спине, обнимая, позволяя ощутить всю ту теплоту и поддержку, которую так хотелось подарить ему сейчас. Будто почувствовав это, Люциус дотронулся до ее руки у себя на груди и переплел хрупкие женские пальчики со своими.

В конце концов она не выдержала и задала вопрос, который должна была задать и ответа на который ожидала с ужасом:

— И… что теперь будет?

— Они придут за мной. Думаю, уже на рассвете.

— И сразу отправят… туда?

— Нет. Сначала проведут слушание в Визенгамоте, скорее всего в понедельник. Вряд ли из-за меня кто-то прервет уик-энд.

— Но… тогда можно сказать, что еще ничего не решено окончательно?

— Скорее, нельзя… У них есть все доказательства, в расследовании они не нуждаются. Думаю, аврорам уже известно, что вчера в одиннадцать часов вечера из моей палочки был выпущен Круциатус.

Тишина снова повисла в темноте спальни, и по лицу Гермионы снова потекли слезы.

«Не могу потерять его… Особенно теперь, когда мы стали так близки. Не могу!»

— Я не позволю им осудить тебя, Люциус! Слышишь? Я буду бороться за тебя!

— Боюсь, что ничего нельзя сделать… Без вариантов, — на удивление спокойно отозвался Малфой, и это еще больше взволновало Гермиону — эдакая вселенская пустота, пугающая до дрожи, звучала сейчас в его голосе.

Сплетенные телами, они так и продолжали лежать в гнетущем молчании, ни на минуту не смыкая глаз. Лишь иногда Люциус невольно содрогался, пытаясь вдохнуть глубже, и воздух с хрипом врывался в легкие, будто что-то мешало ему сделать это. Тогда Гермиона прижималась еще крепче, так крепко, словно пыталась поглотить его страдания, забрав их себе.

Под утро же он глухо застонал. Застонал так, что сердце ее защемило от этого отчаянного звука. Поднявшись на локте, Гермиона склонилась над ним, поглаживая лицо и волосы, и успокаивая, как могла. Люциус уставился на нее невидящими глазами, на дне которых таились сейчас лишь отчаяние и ужас. Она едва не задохнулась, кожей ощущая агонию, охватившую его. Не отводя глаз, Люциус мучительно выдохнул:

— Не хочу… как же не хочу возвращаться туда…

Крепко прижавшись, Гермиона снова залилась слезами. Так они и прободрствовали, продолжая отчаянно обниматься, будто цепляясь друг за друга, до самого рассвета — не разговаривали и даже не шевелились.

И когда неясный утренний свет начал вползать сквозь портьеры в темную комнату, Гермиона почувствовала, как сердце начинает биться все медленней и медленней, словно собираясь остановиться насовсем.

А уже скоро внизу раздался громкий стук во входную дверь.

Невольный вскрик сорвался с губ Гермионы в тишину предрассветно сереющей спальни, и Малфой, успокаивающе погладив ее по волосам, прошептал:

— Тшш… Тихо, милая. Успокойся.

В этот же миг к ним осторожно постучали, и на пороге появилась испуганная Тибби.

— Хозяин, там…