– Как Вы думаете, Елизавета Марковна, удалось этой несчастной птице обрести свободу?

Елизавета Марковна, поэтесса Вольская, которой некогда так испугалась Анька, словно очнувшись от сна, посмотрела на Карху, узнала его и улыбнулась:

– Да… Сколько помню себя, столько и этот фонтан. Даже помню времена, когда из него струилась вода… А Вы, Олис Тойвович, с внуками гуляете? Подросли они…

– Завтра в школу. Так-то… А Вы, мне кажется, снова пишете?

– Понемножку. Только стихи уже редко. Пишу больше воспоминания… И вот, что интересно: пишу воспоминания, а получаются повести, – Вольская засмеялась. – А как ваши переводы поживают? Вы всё там же? В «Худлите»?

– Нет, я уже лет десять, как преподаю. Переводы теперь идут от случая к случаю. По старой памяти дают подработать. Мне, кстати, с Сергеем бы посоветоваться. У меня сейчас роман Бёлля лежит. Помню, Серёжка был гением перевода.

– А Вы заходите к нам вечером. Серёжа дома будет. И поговорите.

– У меня и к Вам одно дело есть. Но об этом потом. Пожалуй, я, и правда, к Вам зайду вечерком, – Олис выглядел так, как будто на него снизошло озарение. – И с бывшим сокурсником пообщаюсь… Надо бы почаще встречаться.

– Когда Серёжа вернулся, мы часто с ним в гости ходили… Да Вы помните, конечно. А потом его дочка приехала, времени стало меньше… – Вольская вздохнула. – Что же, Олис Тойвович. Приходите обязательно. Серёжа будет рад. А сейчас, извините, мне, пожалуй, пора. Я здесь уже пару часов сижу. Яночке привет передавайте.

– Обязательно, Елизавета Марковна. До встречи.

Вольская, не торопясь, направилась к воротам в сторону Социалистической, а Карху позвал внуков, которым уже надоели качели, и повёл их на Загородный в кафе «Мороженое», надеясь, что пара шариков пломбира не испортит им аппетит, и бабушки не будут их ругать.

* * *

Антошка и Анька должны были пойти в один класс, в первый «Б». Им почему-то очень нравилось, что это «Б»-класс, а не какой-нибудь там «А» или, ещё чего доброго, «В» или «Г». Они краем уха слышали, что все лучшие, во всех смыслах, ученики собираются именно под этой буквой. «Ашники» – все, как один, зубрилы и зазнайки, «вэшники» – ни то, ни сё, а «гэшники» – эти вообще глупые, поэтому их в «Г»-класс и отправляют. Надо сказать, что слухи имели под собой некую реальную основу. Классы подбирались с учётом развития детей, чтобы не было резких отличий в успеваемости, чтобы отстающие не тянули за собой отличников и не портили общую благостную картину. Взрослые ехидно обсуждали распределение по классам, происходившее «в соответствии с классовым распределением»: категорию «А» составляли отпрыски торговых работников и партийных чиновников, которые при случае могли оказывать школе те или иные услуги; в «Б» набирали учеников из семей инженеров, врачей, воспитателей и иных представителей так называемой «прослойки», то есть интеллигенции; «В» и «Г» мало отличались друг от друга и состояли из детей рабочих и малоквалифицированных кадров, таких как уборщицы или посудомойки. Конечно на самом деле это были лишь домыслы, и никакого нарочитого разделения учеников не существовало, умники и лоботрясы соседствовали во всех классах, однако… Однако дыма без огня, как известно, не бывает. Доказать правдивость или опровергнуть «сведения, почерпнутые у сведущих людей, точно-точно» могли только последующие десять лет обучения и общения с учителями. Василиса, будучи учителем, от комментариев на эту тему воздерживалась и только сурово сдвигала брови, слушая несуразные, с её точки зрения, предположения.

Итак, буква «Б» была единогласно признана лучшей детьми и взрослыми. Только «ДД» не принимал участия в обсуждении. Он тихо посмеивался над человеческими слабостями, хотя тоже имел за душой свои грехи и корыстные помыслы. Но об этом никто не догадывался. На фоне всеобщей внешней открытости, может быть и мнимой, ведь у каждого в соответствии с британской поговоркой есть свой скелет в шкафу, Демьян Силантьевич казался тёмной лошадкой. Никто ничего не знал о его прошлом, кроме того, что был он сыном инженера Путиловского завода, получил университетское образование, причём учился на нескольких факультетах, воевал, а в квартире поселился в сорок шестом году, причём уже тогда имел совершенно седые волосы, носил бороду и выглядел «просто типичным домовым», как говорила Клавдия Васильевна. Была ли у него когда-либо семья? Никто из соседей не знал, да и не интересовался. Живёт себе человек, никому не мешает, никуда не лезет, правила общежития соблюдает, квартплату вносит вовремя – и хорошо. У всех свои заботы. Но иногда, как сейчас, «ДД» соглашался принять участие в коллективном праздновании чего-либо и вносил посильную лепту, которая чаще всего выражалась в обеспечении застолья спиртными напитками. Напитки эти каждый раз были разные, удивительные по вкусу, но обязательно собственного приготовления. Секретов мастерства Демьян не раскрывал, где доставал ингредиенты никому не рассказывал. Смирившись с необходимостью участвовать в застолье первого сентября, он зачем-то купил молоко, затем закрылся у себя в комнате и начал что-то химичить, бурча себе под нос непонятные слова.

* * *

Вечером, не сказав никому, куда идёт, Олис Тойвович покинул квартиру через чёрный ход, в дальнем углу двора-колодца нырнул в неприметную дверь, соединявшую двор и парадный подъезд со стороны Загородного проспекта, поднялся по лестнице на третий этаж и дважды нажал на кнопку звонка. Дверь открылась быстро, Олис Тойвович вслед за хозяйкой прошёл в комнату, где между ними состоялся короткий разговор, после чего Карху что-то выложил из кармана на стол. Дома его недолгое отсутствие было замечено только Яной Ивановной. Она догадалась, зачем уходил её муж, но не стала спрашивать, куда. Между ними состоялся молчаливый диалог. Она внимательно посмотрела ему в глаза, в ответ он кивнул. Никаких объяснений им больше не требовалось.

* * *

На следующий день Антошка проснулся в шесть часов. Ему не терпелось поскорее собраться и отправиться в новую жизнь. Его энтузиазма никто не разделил. На праздничную линейку следовало явиться к восьми тридцати утра, и не было никакого смысла вставать в такую рань. Тогда Антошка, уже умытый и полностью одетый, пристроился на подоконнике рядом с букетом огромных гладиолусов, которые, как сказала мама, надо было подарить учительнице. Некоторое время он смотрел во двор-колодец, но ничего интересного там не происходило. Только в окне напротив, как всегда, шевелила губами поэтесса Вольская. Теперь Антошка знал это слово и понимал, что оно означает. Разглядывать пустой двор и поэтессу ему быстро надоело, и он переключился на печку, светлым пятном выделявшуюся в предутренних сумерках. Он вспомнил, как дважды видел таинственного дядьку в военной форме – вдруг тот появится и сегодня, но из-за печки никто не показывался. Антошка поёрзал на подоконнике, посмотрел ещё немного на Вольскую, рядом с которой теперь сидела кошка, тихонько спустился на пол и на цыпочках прокрался в кухню, чтобы хоть как-то скоротать время. Путь в кухню проходил мимо комнаты «домового». Поравнявшись с его дверью, Антошка, сам не зная почему, остановился и прислушался. В полной тишине он вдруг услышал непонятные шелестящие звуки и вслед за ними произнесённые со вздохом такие же непонятные слова: «Надо их все найти. Столько лет. Никаких следов. Собрать всё и вернуть на место. Давно пора, давно…». Антошка не понял смысла этого бормотания, подумал, а не спросить ли у бабули, что это «ДД» сам с собой разговаривает, но тут во всех комнатах зазвонили будильники, начались сборы, и он поспешил к себе в надежде, что вот уже можно идти, наконец, в школу.

В восемь пятнадцать утра, когда Вишнёвы и Карху в полном составе вышли на улицу, у них создалось впечатление, что вокруг движутся одни букеты – астры, георгины, гладиолусы, да чего только не было в радужной толпе. У Антошки в руках тоже был букет красных гладиолусов, а его подруга гордо несла шикарные георгины, размером, казалось, больше неё самой. Цветы были куплены накануне вечером на Кузнечном рынке за сумасшедшие деньги – по рублю за штуку. Но чего не сделаешь ради драгоценного чада. Около школы первоклассников встречали десятиклассники, брали их за руки и уводили куда-то в недра трёхэтажного здания, сиявшего свежей белой и жёлтой краской. Родителей, бабушек и дедушек дальше порога не пускали, и они со слезами умиления смотрели, как за большими дубовыми дверями один за другим исчезают разноцветные букеты. Клавдия Васильевна и Яна Ивановна тоже, стесняясь и отворачиваясь, промокали платочками печальные глаза. Они, не сговариваясь, вспоминали, как сами в незапамятные времена вместе пошли в первый класс, как потом по очереди отвели в школу своих детей, думали, что сумели на всю жизнь сохранить детскую дружбу, что Василиса и Марти тоже оказались близки друг другу, как сестра и брат. Василиса, Зоя, Дмитрий и Марти, глядя, как уверенно и гордо вступают их дети в новую жизнь, тоже испытывали двоякие чувства – то ли радость, приправленную лёгкой грустью, то ли грусть, переходящую в радость. Когда на улице не осталось ни одного букета, из школы вышел директор и сообщил толпе родственников, что после линейки у первоклассников будет два урока, выведут их классами через полтора часа, а пока родители могут отправляться по домам. Вишнёвы и Карху жили совсем близко к школе, всего в полутора минутах ходьбы, поэтому они согласно развернулись и пошли домой готовиться к праздничному обеду, по дороге решив, что забрать Антошку и Аньку может кто-нибудь один – нечего всей толпой топтаться на улице. Привести детей могла бы и работавшая в этой же школе Василиса, но у неё было на один урок больше, чем у детей, поэтому за ними должен был придти кто-нибудь другой, отпросившийся с работы ради семейного торжества.